|
Сергей В. Соловьев
ПЕТЛЯ АМФИСБЕНЫ
От издателя: нижеследующие записки были переданы нам их автором, в ту пору уже глубоким стариком, вскоре после путча 1991 г., с просьбой по возможности привести их в порядок и издать, если на то представится случай. Они представляли собой пачку тетрадей, от тонких, школьных, до толстых, в коленкоровом перплете. На некоторых из них значились даты заполнения, кое-какие даты можно было найти в тексте, но в целом хронология записок была (и остается) довольно хаотической. Авторских указаний относительно порядка расположения тетрадей не сохранилось, за исключением таких пометок как «предыстория» или «последняя тетрадь». Основные усилия издателя были направлены на то, чтобы в наиболее ясном виде представить смысловую связь, объединяющую в единое целое фрагменты текста. Насколько можно судить, такова была бы и воля автора, ибо зачастую даже в рамках одной тетради соседствуют записи, относящиеся к совершенно разнородным временным слоям.
С.С.
Предыстория(В школьной тетради за 2 копейки, без даты)
Мне врезалось в память кольцо на руке у старика.
Все мое детство пронизывало ощущение тайны. Она была тут, рядом, за закрытой дверью, за углом дома, за поворотом дороги – она притягивала меня и опьяняла, как влага дерево. Кольцо, которое я увидал на старческой узловатой руке – змея с бирюзовыми глазами, кусающая себя за хвост, - улеглось на приготовленное для него место в памяти, как драгоценность в предназначенную для нее бархатную шкатулку. Это благодаря ему я не мог забыть старика с его бормотанием: “Времени нет, мальчик, ты знаешь такой секрет, времени нет...”, которое, скорее всего, так и осталось бы для меня пустым звуком, если бы не бирюзовый взгляд амфисбены, этого символа времени, замкнутого в кольцо.
Шрам на руке...
Когда мне было лет семь, я обнаружил, что пластилин может гореть. Если им обмазать конец палки, получались замечательно коптящие факелы. То был последний год, когда мы жили в доме с дровяным отоплением. Дрова хранились в кладовках в темном подвале, и когда моя бабушка в очередной раз отправилась за дровами, я пошел за ней и зажег мой факел. Пластилин расплавился и стек мне на руку. Это было задолго до встречи со стариком. На руке у старика отчетливо был виден такой же шрам, как и у меня.
Постепенно вся моя скудная юность начинает возвращаться ко мне, выходя из мглы; по-видимому, это означает, что моя миссия увенчалась успехом, что мне удалось-таки, вопреки собственной неуклюжести, убедить самого себя: круг замкнулся, голубой взгляд амфисбены, благополучно ухватившей собственный хвост, может рассеянно блуждать вокруг.
Если детство мое пропитывало ощущение тайны, то юность обескровливали разочарования. Подобно тому, как тайна, казалось, пряталась за каждой закрытой дверью, разочарования приходили по мере того, как двери открывались. Мелкие, конечно, разочарования, но их было много и они перевешивали...
Как-то, уже студентом, я долго приглядывался к одной двери в университетском дворе, за которой, по-видимому, работал скульптор. В тусклом окошке угадывались орудия его ремесла, иногда во дворе появлялся и он сам: коренастый неприветливый бородач в рваном свитере или измазанном глиной халате. Мне до смерти хотелось познакомиться, и однажды, собравшись с духом, я еле слышно постучал, а затем, не дожидаясь ответа, толкнул обитую дерматином дверь. В мастерской стояли сотни, если не тысячи, Лениных – считая самых маленьких. Знакомиться мне расхотелось, и, извинившись перед безлюдной комнатой, я бежал. Этот случай – только символ великого множества других. Сколько вечеров у меня отняли скучные сборища, с позволения сказать, вечеринки, где мы не знали, чем себя занять. Не играть же по простому в “бутылочку”.
Мои школьные товарищи – каждый по своему -- переболели первой любовью. Одного она потрепала ветряной оспой, другого раздула свинкой, третьего навсегда искалечила… Я же в это время бродил по кладбищам, пытаясь уберечь, пронести, не расплескав, уходящее ощущение тайны. Они были невероятно интересны, эти ленинградские старые кладбища. То есть, собственно, петербургские. На Смоленском я нашел разграбленный склеп николаевского канцлера Нессельроде, а сколько было погребено тут статских советников, генералов, генеральских вдов, сколько разбитых и даже целых ангелов украшало запущенные могилы, какое разнообразие надгробий! Позднее я открыл для себя обширное Волково Поле с его “литераторскими мостками”. Так много имен на надгробиях не было мне известно! Одно событие позволило мне вырваться из заколдованного круга подросткового моего одиночества. ТОГДА это было для меня обычное, мало что значашее выражение: “заколдованный круг”. Ох уж эти круги... и круги кругов...
ТОПКА. Кривая, крашеная облупившейся розовой краской дверь резко отворилась и наотмашь ударила грязную стену. На бетонную площадку выскочил длинный, бледный, будто никогда не видевший солнца парень в черном пальто. Затормозил, скрежетнув каблуком по битому стеклу, полуобернулся, полуприсел, как бегун перед стартом: - Ну что, будешь отнимать у бедного человека книгу, да? Будешь? Книга – источник знаний! - Зачем мне у тебя ее отнимать? – Второй юноша, рыжий и ехидный, едко улыбаясь, стоял уже в проеме двери. – Просвещайся, темная душа! Вернешь послезавтра, с конспектом по физике в придачу. - Конспект не мой! - Так ведь и книга не моя. И помни, что одними конспектами при твоем коэффициенте интеллектуальности не обойтись – понадобятся мудрые советы...
Это теперь, с грустью вглядываясь в образы, возвращенные мне памятью, я могу сказать, что ребята здорово переигрывали. Кого они играли? Самих себя. Зеркала отражались в зеркалах, воображаемое пыталось стать реальным, и тут же новые иллюзии зарождались от поддельной действительности. Юный искатель тайны, однако, не чувствовал фальши. Его игра захватила.
Оба молодых человека оказались студентами-физиками. Зачитывались книгами Стругацких, щеголяли заимствованными оттуда словечками. По выходным они становились “сталкерами”, ездили в “зону” (на полигон неподалеку от финской границы), собирали там разные разности, если вляпывались во что-нибудь, то называли это “ведьмин студень”, и втайне, не признаваясь даже себе самим, мечтали о “золотом шаре”, который может дать “счастье для всех, даром”. В тот день, когда я стал свидетелем сценки у розовой двери, я осмелился вступить в беседу с двумя приятелями. В полуподвале за спиною рыжего (удивляюсь, почему при любви к Стругацким остальные не прозвали его как-нибудь вроде “Юрковского” – про себя я тотчас прозвал его именно так), скрывалось нечто достаточно интересное для меня: газовая котельная, или “топка”, как ее называли. Благодаря новым знакомым, передо мной открылся доступ туда – и еще в иные миры... Там я впервые познакомился со стихами Бродского – слепая машинопись на папиросной бумаге... Первая любовь не забывается – с тех пор некоторые особо хорошо запомнившиеся строчки повсюду сопровождали меня на запутанных тропинках времени.
ТАИНСТВЕННАЯ ЛАБОРАТОРИЯ - Р-рубидий, скажи “р-рубидий”! – попугайчик возмущенно зачирикал и клетку сдвинули за осциллограф. - Гуляев, только честно, он у тебя хоть слово когда-нибудь произнес? - Народу тут слишком много, птица стесняется. - А наедине с тобой он разговаривает? - Конечно, он диктует ему курсовые, но Гуляев разве признается! - Только после прихода розовых слонов. - Вряд ли, волнистых попугайчиков надо обучать с детства. - Ему сколько лет? - В лаборатории третий месяц. - Сто! - Еще молодой, попугаи живут до трехсот. - Только не волнистые... - Да налейте же наконец кто-нибудь! Пустые бутылки (сегодня в ближайшем гастрономе было “виски”) убирали в угол, под металлическую платформу, на которой стоял аппарат неведомого назначения и загадочно перемигивался сам с собой лампочками. - Воткните кто-нибудь паяльник, мне не дотянуться! Позже, оказавшись случайно около клетки, я услышал тихое, только для себя, бормотание попугая: “С-санечка хор-роший, с-скажи, скажи, С-санечка хор-роший...”
Лаборатория БЫЛА таинственной: никто не ведал, когда и где делалось дело. Головы не знали, что творят руки, ноги и другие органы. Большую часть работы каждый старался выполнять за пределами лаборатории, но в результате выигрывала именно она – она расширялась. Она была разбросана по городу – или городам. Порою мне кажется, что в ней работали не только люди – к примеру, в ней водились мыши, так они утаскивали в норки какие-то детали и там, возможно, сооружали что-то свое, шурша и попискивая. Или наоборот, подчиняясь распоряжению судьбы, перекусывали ответственный провод, не давая совершиться открытию века. И, подобно людям, они не думали, ЧТО они сооружают или разрушают
То и дело ловлю себя на том, что пытаюсь излагать события в каком-то смешном хронологическом порядке. Но что такое петля времени, если не мешок, в котором все смешалось и не должно быть слишком много складу и ладу?
Мои родители меня любили, со школой мне повезло. Они любили меня сначала в виде любознательного мальчика, потом в виде странноватого (мягко говоря) подростка, не подпускавшего их к себе. Они не решались мне сказать и слова, когда я в пятнадцать лет с утра и до позднего вечера пропадал из дому. Они помогли мне устроиться в одну из модных физматшкол: не из самых, но неплохую. Отец был (есть) фотограф, мама работала (работает) в школе учительницей русского и литературы. Тот, кто пишет эти заметки – старше их почти вдвое. Расстояние между нами –около половины города. Интересно, могли бы они любить меня такого, каким меня сделало время?
Мой блуждающий взор снова перемещается на радужные чешуйки собственного хвоста.
Женщины. Не замечал я их тогда, не замечал! В моем представлении их, собственно говоря, и не было – одни абстракции. Хотя, конечно, пол определению поддавался – могу даже припомнить одно мягкое, как лесной мох, лоно (ничто не в силах смутить кристального взора амфисбены). Но дама, коей принадлежало сие замечательное место, не была членом нашего кружка – эдакое вторжение мшистой реальности, глухого леса, начинавшегося сразу же, едва отойдешь от костра абстракций. Она даже умела плакать. Она заглянула в лабораторию с одним из “наших”, немного, впрочем, старшего возраста. Он уже где-то работал после окончания университета, но был “свой” – границы поколения это допускали. Его спутница, безусловно, моложе моей мамы, но так же безусловно – чужая. Они долго о чем-то шептались, затем женщина встала и ушла – я думал, совсем. В тот вечер все пили (отмечался чей-то день рождения), собираясь домой около полуночи я обнаружил ее плачущей в темном коридоре. Что еще? Я вызвался ее проводить. На тускло освещенной кухне я читал ей отрывки и написанной мною пьесы для театра абсурда (о Боже, я занимался еще и этим). Она жила (по ее словам) с партийкой-мамой; но как раз этой ночью мамы не было. В третьем часу она приготовила постель… Утром она подарила мне книжку – “Маленький лорд Фаунтлерой”. Аккуратно записанный на листочке из школьной тетради телефон и адрес я вскоре потерял; книжку, правда, прочел – чтобы только сейчас вспомнить об этой истории, которую по молодости мне очень хотелось забыть.
СУМАСШЕДШИЙ ПРОФЕССОР. - Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Ха-ха-ха! Он не может устоять на месте, подскакивает, постукивает носком ботинка, будто примериваясь, не пнуть ли рядом расположенные предметы, потирает сухие ручки, пощипывает подбородок, на котором ничего не растет, как на утесе Степана Разина, хотя щеки покрывает плохо выбритая щетина, ворует авторучки, рассовывает по карманам недоеденные бутерброды, то и дело ищет очки, теряет чужие рукописи, не успевает отвечать на письма, - он пригласил меня стать его домашним секретарем за 70 рэ в месяц.
Изредка, и только когда ему кажется, что рядом никого нет, он почти спокоен, хотя мне это его спокойствие чаще вспоминается и кажется болезненнее, чем обычное хихикающее возбуждение безвредного маньяка. Теперь-то мне ясно, в чем было дело: у него зрел ПЛАН. Он действительно профессор. Физики. Он работает на кафедре, за которой числится лаборатория, где мы так весело проводили время. Однажды вечером он заявился в лабораторию. Из всех, имевшихся в наличии, его никто не знал. Я – с другого факультета, остальные и того дальше – знакомые подбирались чаще через “Топку”. Буйнобородый аспирант, который провел нас через проходную, отправился в “Гастроном” пополнить скудеющие запасы спиртного. «Юрковского», который знал всех, в тот раз не было. Забавному старику налили коньяка из остатков, он выпил рюмочку, похихикал, рассказал анекдот и, подтянув штаны, удалился. Видимых последствий этот визит не имел. Позже я случайно встретил Ивана Александровича в платной поликлинике, в очереди к дантисту. Он меня узнал. Тогда-то мы и разговорились (я всегда свободнее себя чувствовал с малознакомыми людьми), и он предложил мне работу.
Уже осталось рассказать немного, чтобы закончить вводную часть моей истории. Удивительно, каким неплотным кажется это начальное время – неужели и вся моя жизнь могла бы оказаться столь же призрачной, не встреться я с амфисбеной?
В чем состояли мои секретарские обязанности? Профессорские апартаменты, несомненно, вносили свой вклад во всемирную лабораторию, в тот адский котел, где варится философский камень. В основном я помогал И.А. (как за глаза называли Ивана Александровича) в его повседневных научных занятиях – разбирал входящую корреспонденцию, напоминал вовремя отвечать на письма, рассылал оттиски, отвозил рукописи статей машинисткам, помогал вычитывать формулы... В мои семнадцать лет я симпатизировал диссидентам – нормальное интеллигентское отношение. Как можно было сочувствовать государству, готовому глупо давить любые проявления свободной мысли? Сказывались два года физико-математической школы, знакомства в «Топке»... И.А. с симпатией относился к моей симпатии. Вскоре уже я знал, что, помимо науки, он интересуется перепечаткой самиздатских рукописей. Естественно, большинство давалось мне для прочтения – на месте, в профессорской квартире, или в крайнем случае домой на ночь.
В обширной квартире Ивана Александровича была одна комната, которая для меня в ту пору никогда не открывалась. Иногда профессор уединялся там – я догадывался, что в мое отсутствие он делает это чаще, чем при мне. Я думал, что там размножаются наиболее важные тексты. Но однажды узкая дверь комнаты без окон роковым образом распахнулась передо мной.
Рыжий “Юрковский”, студент, встреча с которым у двери “Топки” проложила мне путь в лабораторию – писал курсовую работу у И.А. Разумеется, “Юрковский” увлекался не только наукой. Я помню продавленный диван, жаром пышущую топку, оранжево-мутный отблеск на гранях стаканов, машинописные листки на столе – и медленно вращающиеся бобины старого магнитофона (колеса судьбы), и хрип динамика, накладывающийся на и без того хриплый баритон Александра Галича:
Сможешь выйти на площадь В тот назначенный час?
“Юрковский” и вышел – 14 декабря 1975 года, на стопятидесятую годовщину декабристского восстания – когда, по слухам, должны были состояться диссидентские выступления. Ему еще хватило глупости взять с собой портфель, в котором среди конспектов завалялись какие-то самиздатские материалы. Его задержали, отвезли в отделение милиции на улицу имени знаменитого декабриста Якубовича, обыскали, обнаружили бумаги… Ночью на пятнадцатое декабря отпустили, пригрозив, что скоро его постигнут неотвратимая кара и гнев народа. Все это я услышал случайно, разбирая профессорскую утреннюю почту. Как раз пришла большая пачка заграничной корреспонденции в расклеенных, как водится, конвертах: письма, оттиски статей, приглашения на конференции – профессору было, что терять! Звонок в дверь, удивленный голос И.А. (воспитанный “Юрковский” обыкновенно заранее договаривался о встрече), высокий, почти женский голос гостя. Несмотря на настойчивые попытки профессора увести нежданного гостя вглубь квартиры, “Юрковский” оставался в коридоре и говорил, говорил… Кстати, именно от разговорчивого «Юрковского» я знал, что И.А. довелось много лет оттрубить по сталинским лагерям, и что при Хрущеве он был реабилитирован... Наконец голоса удалились в направлении кухни, зашумела вода: И.А. смертельно боялся микрофонов. Когда “Юрковский” ушел, И.А. сразу проследовал в секретную комнату. Как бы ни было сильно мое любопытство, я бы не решился без приглашения вторгнуться в “святая святых”. Скоро в секретной комнате раздалось что-то вроде громкого хлопка, и через минуту профессор пришел за мной сам. На серых щеках его горели алые пятна.
Ныне я знаю точно, что за план был у Ивана Александровича и что именно находилось в секретной комнате, хотя долгие годы я мог только догадываться об этом, пусть и с большой степенью вероятности. На возвратной ветке моей жизни, в пятидесятые годы, я вновь оказался рядом с И.А. В минуту откровенности он рассказал мне о том, как однажды в лагере ему пришла в голову идея машины времени. Знание конечного результата делало меня терпеливым слушателем. В хрущевские годы, после реабилитации, безумный страх, разъедавший изнутри этого человека, почти отпустил его, но мысль о маленькой дверце, через которую можно ускользнуть, в тот час, когда за тобой придут, не давала покоя. Десятки, если не сотни раз мы возвращались к теме, пока проект не начал приобретать конкретные очертания. Добавлю, что в этот период мне удалось стать для И.А. старшим другом, и долгие годы мы были с ним на «ты».
- Говорят, это противоречит принципу причинности – не верь, ничего подобного! – говорил И.А. – Достаточно предположить, что у природы есть средства развести в стороны противоречивые причинные цепи. Ты же слышал про принципы запрета в квантовой механике! Я не дал ему углубиться в детали. - Хорошо, допустим, твоя машина возможна. Ну и что ты станешь с ней делать? - Смешно сказать, - И.А. нетвердой рукой долил себе портвейна. – Когда меня выпустили, на поселении, я очень боялся, что меня снова посадят, и готов был бежать – куда глаза глядят. Не за границу, разумеется, - добавил он поспешно, -а, если хочешь знать, в будущее! Найди я тогда место, сарайчик какой-нибудь, где бы никто не мешал, и я бы начал прямо там свою машину строить. - Попробуй построить ее теперь, - мы пили в свежеполученной отдельной квартире И.А. - Да нет... теперь это было бы предательством... - Предательством ЧЕГО? - Нашего времени, разумеется. Исторического шанса! Молодого поколения... Я говорю студентам на лекции: сейчас время свершений! Это - лозунг, многие не верят. Я тоже не очень верю – что такое время свершений?– пустые слова. Но есть река времен, поток истории, и это не пустые слова. Правители уходят, но дела обыкновенных людей остаются. Я – обыкновенный ученый, и я должен делать то, что я способен делать, здесь и теперь. Сейчас история снова дает нам шанс – первый мы упустили из-за Сталина. Без нас будущего, может, вообще не будет. Я – решительно против эгоизма. И.А. откинулся в кожаном кресле. - И вообще, я понял, что путешествия во времени не сделают жизнь лучше. Прыгнуть назад? Для чего? Убить будущего тирана? Если обстановка благоприятствует установлению тирании, на очереди всегда много кандидатов. Поверь, заранее невозможно догадаться, кто выиграет! Это когда тиран получил власть, он пытается убедить всех, что он был единственным достойным претендентом! Стоит почитать внимательно историю. Наши усилия не пропадут даром, только если мы действуем в своем времени. А бегство в будущее – разве это не бегство? Жить в счастливом мире, пожиная плоды трудов тех, кто остался позади? Представь, что так поступят все! - Ну, в прошлое, скажем, можно отправиться с просветительской целью... Слышал ты разговоры о том, что, возможно, Леонардо да Винчи был путешественником из другого времени? - Согласен, это может иметь смысл. Хотя, если посмотреть, много ли открытий удалось внедрить твоему Леонардо? У истории свои законы. Они все ждали подходящей эпохи.
Сестра И.А. внесла кофе. Где-то в глубине квартиры еще жила, угасая, престарелая мама. Дважды в неделю появлялась приходящая домработница – нормальная жизнь профессорской семьи... Я знал, что ко времени моего недолгого секретарства мама И.А. умрет, сестра, страдая от астмы, большую часть года будет проводить в санаториях. Знал, что и через пятнадцать лет профессор не будет женат, что позволит ему сохранить в целости просторную квартиру. Мне было грустно слушать И.А., представляя, как все сложится в будущем... Впрочем, знал я далеко не все. И впредь, пока не было риска встретить самого себя, я часто навещал И.А. Неоднократно я заглядывал в будущую “секретную комнату” – большую кладовку без окон. Сначала в ней не было ничего, кроме пыльного хлама, затем появился стол с инструментами и приборами...
- Гоша? Мне необходима ваша помощь. - Надо настроить один прибор, я не смог сам, давайте вдвоем. - А что за прибор? - Увидите! Прибор включен, это срочно. Дверь “секретной комнаты” была открыта. Под потолком горела голая стосвечовая лампочка. Как только мы оказались внутри, волосы у нас на головах стали дыбом: настолько воздух здесь был наэлектризован. У одной стены находился наскоро собранный пульт управления со свисающими проводами. Что-то вроде огромного соленоида стояло вертикально на полу. Был еще стол с измерительными приборами, но основная часть электрической схемы лепилась по стенам. Не берусь судить, было ли все вместе произведением технического гения или только внешним выражением профессорского безумия. И то и другое, судя по результатам. - К сожалению, аппаратура немного не готова. Видите, я не могу одновременно работать за пультом и наблюдать за приборами. Давайте так: я привожу аппаратуру в готовность, затем отхожу к столу. Вы жмете на эту красную кнопку, а я буду следить за стрелками. И.А. старался говорить уверенным профессорским тоном, хотя, как я знаю ныне, его единственной целью было бегство. Он не мог скрыть своего волнения. Вероятно, он боялся, что я откажусь (к слову сказать, кисть руки И.А. была замотана окровавленной тряпкой), но мне и в голову не могло прийти такое нарушение научной этики. Я, как первокурсник, был предан ей беззаветно. - А нельзя придвинуть стол? - Нет. Не подходите к середине комнаты – там напряженность поля максимальна. Не обращайте внимания на визуальные эффекты, так и должно быть. Идемте к пульту, становитесь рядом со мной. По мере того, как он нажимал на кнопки, переключал тумблеры, крутил верньеры, в тесной комнате – или прямо внутри моей головы – нарастало бормашинное жужжание. Воздух больше не был прозрачным – около стола с приборами формировалось НЕЧТО – как бы продетая через соленоид серая труба с ясно намеченными поперечными кольцами. - Давайте! Профессор отскочил от пульта и боком, вдоль стены, чтобы не задеть занимавшую уже четверть комнаты трубу, перебрался к столу. Я нажал на красную кнопку. Из отверстия в ящике, укрепленном на стене, вырвался яркий зеленый луч и рассек вдоль брюхо вызванной профессором фантастической змеи. Труба резко изогнулась в мою сторону, края разреза разошлись, как губы, и я увидел серо-розовую внутреннюю поверхность уходящего в неизвестность тоннеля. Какая-то сила потянула меня внутрь. Вероятно, И.А. ожидал не этого. Он, должно быть, рассчитывал, что дыра окажется рядом с ним. Я помню его схваченное судорогой (чего – отчаяния, ярости, ужаса?) лицо. Колено трубы было между нами. Меня подняло, перевернуло и головой вперед втянул в тоннель. Я уверен, что И.А. рассчитывал отправиться в будущее – но меня ждала другая половина тоннеля.
==================================================================================== Назад <<< 01 02 03 04 05 06 07 08 09 10 11 12 13 14 15 >>> Далее
|