3

 

            Весна! Я переболел испанкой, а затем еще сыпным тифом. Хорошо, что я пропутешествовал в не очень отдаленное прошлое - боюсь, иначе я бы просто благополучно умер, встретившись с такими болезнями, о которых забыла наша имунная система. В незанавешенные окна бьет мартовское солнце.

            Днями стучит капель, но к вечеру холодает, окна розовеют, лиловеют, и начинают позвякивать сосульки. Зажигают керосиновую лампу, и около нее собираются выздоравливающие. Курят махорку, разговаривают.

 

            Часто - о недавно кончившейся Гражданской. Мне трудно отделить рассказ о реальных событиях от пены уходящего в землю бреда.

 

            Это - Боткинские бараки.

 

            На голове моей, как трава, отрастают волосы, скошенные тифом.

 

            Я сочиняю стихи,только мне нечем их записывать. “Точно окунь весною, глотая куски синевы...” В стиле раннего Бродского – как он мне нравился в 17 лет!

 

            Ко мне приходят гости: Михалыч (проститься: он решил уйти из Питера, чтобы жить в коммуне, созданной последователями Федорова где-то в Сибири, и повиниться: пришлось загнать мои часы), Ольга Николаевна (по доброте: узнала, что я попал в больницу и забегает теперь по дороге с работы - иногда приносит поесть; широкое мягкое лицо, сильные мягкие руки), Малахов (этот - последним, когда уже дело совсем идет на поправку: звать работать домашним секретарем, числясь по должности в редакции корректором).

 

            - Значит, вы говорите, что НЭП - это надолго?

            - До конца двадцатых.

            - Семь, восемь лет, так?

            - Получается...

            Малахов уже в курсе. Как он узнал? Сопоставил то, это, потолковал с Михалычем, пока тот еще был здесь, - по хорошему, за бутылкой. Прихватил мой полиэтиленовый мешок из-под пшена - не то для коллекции, не то в виде вещдока, но с какой именно из этих двух целей, мне так и не удалось установить.

 

            Когда он слышит, что ко мне заходила Ольга Николаевна, он мрачнеет.

 

            Вообще-то он прямо лучится дружескими чувствами. Торопит меня выходить из больницы - “нельзя так, вы больно засиделись”. Помахивает в воздухе пачкой непривычно-белых банкнот - червонцы. “Выписывайтесь, выписывайтесь, не киснете, пойдемте пиво пить.” “ Не забудьте взять выписное свидетельство, и побольше справок. Раз было две болезни - пусть дают две справки. Говорите, что память потеряли, при тифе это бывает. Если надо, я сотрудников приведу, Ольгу Николаевну, засвидетельствуем вашу личность. Вообще, осознайте, что вы заболели очень кстати, у вас будут отличные документы. Без вашей болезни у вас, как пришельца из будущего, были бы гр-рандиозные проблемы.”

 

            Все было проделано (подделано) по плану. К началу апреля меня выписали. Мы действительно пошли пить пиво в нэпманскую пивную на Старо-Невском. Это было мое первое действие в качестве относительно свободного человека.

            За годы моей жизни я тысячи раз слышал знаменитую фразу, мол “жить в обществе и быть свободным от общества нельзя” (надеюсь, мне не придется выслушивать ее еще и после смерти, что, учитывая циклический характер моей биографии, представляет серьезную опасность) - и я давно понял, что можно быть свободным ВНУТРИ даже очень не свободного общества. Зачем же от? Так и рыбы останутся без воды... Да... Может быть, с избавления от больничной неволи походы по забегаловкам стали для меня символом освобождения, и более-менее так и есть до сих пор.

            С другой стороны (ох уж эта диалектика!), поход в пивную был первым моим действием в качестве члена коллектива - я ведь пошел в компании Малахова и по его товарищескому настоянию...

            Малахов платил, тем самым моя зависимость от него становилась все крепче.

            А зависел я от Малахова по всем статьям и вполне объективно.

            Жить мне было негде. Деньги были у Малахова. На улицах по случаю теплой погоды было много нищих и калек (для меня, родившегося в Питере в 58-м - непривычно много) самого разного возраста и в самых невероятных отрепьях, и каждый напоминал мне своим видом о том, кем я могу стать и как могу сгинуть на пути к тому времени, которое еще недавно, не задумываясь, считал своим.

 

            Я был благодарен Михалычу, с заботливой предусмотрительностью изъявшему все подозрительные части моего одеяния, и заменившему их на поношенные, кое-где заплатанные, но вполне приличные, тщательно выстиранные вещи, ничем не напоминавшие о будущем.

 

            От перенесенных болезней или просто от вызванной ими слабости мое обоняние очень обострилось. Меня одолевали запахи: соли, кисловатого пива, соленой рыбы, немытого тела; конского навоза, дыма и пыли с улицы. На апрельских улицах пахло пылью.

 

            Удивляюсь, до какой степени малое место в моей жизни от рождения и до восемнадцати лет (я рожден весной) занимали чувства. Самые обыкновенные, конкретные, то же обоняние. Теперь они брали свое, но зато для мыслей места оставалось мало. Однако Малахов твердо руководил мною.

 

            - Первое дело - прописка. Зайдем ко мне, вы поспите, пообедаем - кстати, и пивом пахнуть от вас перестанет, и - к участковому надзирателю.  Время, сами знаете, хоть и проще, чем раньше, но все равно сложное, так что без бумажки нельзя. С пропиской оформим вас в редакцию курьером - это, пожалуй, завтра. Да, спать пока придется у меня - но жилье вам найдем, мне обещано твердо.

 

            (К слову: в сии первоначальные годы еще можно было прописываться у знакомых, не имея своего угла! Правда, идя к участковому, Малахов нес что-то продолговатое под пиджаком.)

 

            Во время семейного обеда у Малаховых я впервые рассмотрел его жену - а может и впервые увидел. Я не чувствую себя вполне уверенным, та ли это самая была женщина, что в декабре. Логика говорит, что нет...

            Черноглазая, маленькая, она так старалась казаться незаметной, что неотвратимо притягивала внимание.  Пальцы у нее были как у школьницы, в чернильных пятнах, с заусеницами.  Она много курила.

            - Ой, Маша, ну дымить-то столько зачем! - восклицал Малахов. - Потолок весь закоптишь, белить придется. И в лавку за папиросами кому бежать?

            Маша, однако, отворачивалась и продолжала палить папиросы. Стоило ей выйти, Малахов зашептал:

            - Вы с ней поделикатнее, прошу. Я сам не знаю еще, в чем дело - но что-то было, точно. Ужасное что-нибудь. Она была учительницей в земской школе. Где-то в Сибири или на Волге. Я ее на вокзале подобрал: стоит, ничего не понимает, девки кругом на нее косятся, у меня сердце кровью обливается. Видно, что голодная. Я ее за рукав взял, домой привел, накормил, ванну натопил - молчала, представьте, но слушалась! Хорошая женщина, а что было - не знаю. Недавно расписался. Но не говорит.

           

            Малахов дал мне отдохнуть немного и ( как я уже говорил) повел к участковому. Благоразумный Малахов пошел внутрь сам, а меня оставил дожидаться в приемной. Вскоре он вышел со справкой о прописке. Так я еще одним корешком врос в прошедшее время.

 

            Даже Малахову, с его пробивными способностями и высокими знакомствами, требовалось время, чтобы найти мне комнату. Иногда Малахов брал меня в редакцию, но чаще оставлял работать дома, опасаясь оставлять пришельца из будущего наедине с любопытными сотрудниками. Днями я правил (обычно безграмотные) тексты рабкоров, сидя в комнате с продавленным кожаным диваном, которую он использовал как кабинет. В ней был массивный департаментский стол (на боку красовалась медная дореволюционная бирка с инвентарным номером), на столе - керосиновая лампа с подставкой в виде бронзовой женщины, рядом - мягкие кресла и по стенам (какое счастье!) заполненные книгами полки. Я, конечно, любил читать - чем еще было заниматься подростку, рожденному во второй половине двадцатого века в, как утверждают, самой читающей стране мира. Да еще если (от природы ли, по воспитанию), но другие люди оставались для него закрытой книгой и при всем желании он едва ли мог читать в них даже по слогам.

            В малаховской библиотеке было множество интересных книг. Вопреки теории прогресса, более интересных, чем те, что я читал в детстве. Большинство из них было мне совершенно незнакомо, и не потому, что они устарели в последуюшие сорок лет.  Они исчезли : почти - или совсем?

            ( Почти - или совсем? Мне стало самому настолько интересно, что, прервав работу над этой страницей воспоминаний, я предпринял небольшую экспедицию по библиотекам. В Публичку, в Университетскую. Пожалуй, две трети авторов я смог отыскать в каталогах. Если же говорить не об авторах, а о книгах, то процентов десять. Разумеется, есть еще спецхраны... О поисках старых газет, по коим мне бы хотелось проверить свою память, я напишу где-нибудь в другом месте.)

            Среди Малаховских книг была и огромная Библия в коже -с подчеркнутыми карандашом строчками и антирелигиозными комментариями на полях. Вслух дома Малахов над религией не шутил, оставляя комментарии для трескучего редакционного пользования.

 

            Когда Малахов приходил домой, если было еще не очень поздно, я иногда ненадолго выходил погулять, но чаще читал, сидя в углу кабинета. Малахов прогулок не одобрял. ( Вы еще не готовы. Поживете еще в нашем времени, привыкните, переселю вас в отдельную комнату, и гуляйте на здоровье.) А мне не хватало одиночества.

 

            Малаховская квартира оказалась первой коммунальной квартирой, где мне довелось существовать. Если величиной коммуналки считать число скопившихся в едином квартирном пространстве семей, то эта была не слишком большой. Может быть, десять семейных ячеек. Малахов был самым высокопоставленным ее обитателем, так что мне не пришлось с ходу хлебнуть коммунального горя... Вникнуть в тонкости местной политики я тоже не успел. Лишь много позже я осознал всю сложность стоявшей перед ним задачи и изящество найденного им решения. Главным его мотивом, видимо, было обезопасить бесценного пришельца из будущего от нежелательного внимания соседей. В ту пору я думал иначе...

            Многое он вынужден был оставлять на волю случая, но все же он мог с достаточным основанием предположить, что мне достанет ума,  чтобы не вести с кем попало рискованных политических разговоров и не рассказывать о себе каждому встречному.  Важно было, чтобы никто не мог загнать меня в угол въедливыми расспросами. Повседневное наблюдение и учет странностей тоже представляли большую опасность. Отдельную квартиру обеспечить он тогда не мог - даже и для себя. Он (а не я) чувствовал, что надо спешить...Движения всех действующих лиц несколько ускорил один эпизод.

            Эпизод состоял в том, что я зашел попить чаю к Ольге Николаевне.

 

            Ее комната находилась в тупике сразу за второй кухней (в квартире их имелось две), - для чаепития очень удобно. Во вторую кухню вход был с черной лестницы, и начиная с некоторого часа гости могли заходить, никого особенно не беспокоя. Иногда соседи устраивали довольно абстрактные скандалы, обвиняя Ольгу в том, что она пускает бандитов, однако никто не делал даже попытки вызвать милицию - не из страха перед бандитами, а потому, что на самом деле она пускала Малахова. Разумеется, тогда я об этом не думал. Я даже не знал, что она живет в этой части квартиры, хотя несколько раз пользовался “демократическим” входом. Я застал ее у керосинки.

            - Здравствуйте, Георгий. Что же это вы, из больницы уже давно как вышли, а не заглядываете. Вроде мы с вами теперь соседи, - она лаского улыбнулась. - А я вот чай пить собиралась. Составите компанию?

 

            Я помню букетик ландышей на столе, свет, падавший из похожего на бойницу окна. Отовсюду свисали пучки высушенных трав - помню запах (этих трав, а не ландышей) , приятный, похожий на запах сена, но более тонко смешанный. Чай, разумеется, тоже был травяной. Это милое воспоминание - как картинка на столе в полумраке: светлое пятно, рамка, пыльные обои, и так же неожиданно, как могло бы быть в проточенном тайными ходами папском дворце времен Борджиа или Медичи, в картинке моей открывается дверь и заглядывает Малахов.

 

            - А, вы здесь, Гоша.

            Потом как-то Ольга сказала мне, что была очень растеряна, но по ней это не было заметно, как, впрочем, никакого волнения не почувствовал я и в Малахове.

            - Пройдите, пожалуйста, сейчас в кабинет, у меня для вас срочная работа. Кстати, мы нашли для вас комнату, так что завтра можете справлять новоселье.

            Я извинился, быстро допил (сам по себе не слишком интересовавший меня) травяной чай и пошел править очередной глупый репортаж.

 

            Оставшаяся часть этой тетрадки  будет посвящена  еще одному эпизоду, который произвел на меня в то время большое впечатление, но, по-видимому, связанные с ним события не имели никаких последствий в будущем, разве лишь через меня самого. Это будущее (теперь снова прошлое) вообще кажется мне чем-то вроде “черной дыры”, столь модной у современных астрономов. Все мировые линии только входят в нее, и ничего не выходит наружу - остается выяснить, как же я-то сумел пролететь мимо?

 

            Репортажей для правки у Малахова всегда было в избытке - сомневаюсь, что действительно работа была такой срочности. Малахов загрузил меня и исчез - якобы, требовалось его пристуствие в типографии.

 

            Я работал приблизительно до полуночи, после чего в керосиновой лампе кончился керосин - ее держала над письменным столом Малахова уже упомянутая бронзовая дева, изображающая Истину. Лампа была небольшой, и в ней помещалось не так уж много. Я не собирался бросать работу - но, как я понимал, предстояло разбудить жену Малахлова, поскольку я не знал, где хранились бидоны с керосином. Я ошибался - она стояла прямо за дверью, отделявшей комнату от кабинета.

 

            ... Я постучал и, не дождавшись ответа, нажал на бронзовую ручку. Дверь была не заперта. В комнате было темно, если не считать слабого красноватого отсвета, падавшего от печки. Уличные фонари в то время почти нигде не горели, но и мерцания углей хватало, чтобы увидеть перед собою женский силуэт.

            - Не двигайтесь, Георгий, у меня пистолет. Только не подумайте обо мне плохо - я не подглядывала за вами. Пожалуйста, пройдите в кабинет и присядьте на диван.

            Страха я не испытывал. Мне еще не пришла в голову мысль, столь часто отравлявшая мне середину жизни, что ничего не гарантировано, и мой путь в будущее вполне может прерваться. Причин сопротивляться у меня не было: основным чувством было, пожалуй, любопытство.

            Жена Малахова бесшумно подошла и села рядом со мною.

            - Не бойтесь. Я хочу с вами поговорить. Я знаю, что вы - человек из будущего. Наши безумства вам, должно быть, чужды. Именно поэтому я выбрала вас.

            Если вы можете воротиться в свое время - запомните, сохраните то, что я буду говорить. А если не можете - лучше забудьте, но я все равно должна сказать вам. Вы не такой, как другие...

            Знаете, я закончила гимназию. Могу говорить на четырех языках. Я работала учительницей. В одном из хлебных районов. Вас когда-нибудь насиловали? Вряд ли. Знаете, это очень скучно. Долго, больно, особенно если их много, - страшно, сначала, что убьют, потом, что, может, сифилисом заразили. Последствия тоже. Ребенка от этих скотов я не хотела. У меня теперь не может быть детей.

            - Кто это был?

            - Не знаю. Они не сказали. Думаете, имеет значение, за или против революции они были?

            - Вряд ли.

            - Вообще-то имеет. От этого зависит, где они могут быть сейчас. Если за, то они по эту сторону границы. Но, собственно, что я хотела сказать...Я хотела...Если не прощать, то уже не скучно.

            - Вы не прощаете?

            Что мне оставалось, если я не хотел соскользнуть с протянутой через темноту струны разговора? Откликаться, как эхо (для этого даже есть название в психиатрии - эхолалия).

            - Нет. Я не прощаю. Этот пистолет принадлежит мне, а не Малахову. Я раздобыла его после... события. Там были бои, так что с оружием было несложно. Одного из них я нашла еще там. Этим ничего не исправишь... но все же чувствуешь себя иначе. У меня есть след - один из них забыл жестяной портсигар, на котором был процарапан один питерский адрес. Я поехала в Питер.

            - Чтобы отомстить?

            - Ну, не только. Оставаться все равно было нельзя.

            - Вы действовали одна?

            - А вы не работали следователем в своем будущем?

            - Нет. Я просто пытаюсь понять.

            - Вы думаете, я должна была позвать кого-нибудь на помощь?

            - Не знаю... Может быть, других женщин...

            Она положила на стол что-то - вероятно, пистолет. Со смешком:

            - Знаете, Георгий, ваше направление мысли мне должно нравиться. Женский партизанский отряд имени жертв насилия. Но я не теоретик. Вы - теоретик, не спорьте, я слышала, как вы разговариваете с Малаховым. Но я думаю о себе - и только. О восстановлении поруганной чести - очень индивидуалистично, не правда ли? Совсем не в духе времени... Вы знаете, я ведь не люблю Малахова. Однако он не насильник, поэтому я все же могу с ним жить. Жить без любви, поверьте, это в духе времени. А вы тоже совсем не насильник, и думаете о других, хотя ничего о них не знаете, и пытаетесь понять - поэтому я могу с вами говорить.

            - Вы ничего не говорили Малахову?

            - Ничего. Зачем? Он захочет вмешаться... По отношению к нему я веду себя честно. Я не больна, я проверялась.

            - Что было по адресу, процарапанному на портсигаре?

            - Огромная коммунальная квартира на Лиговке. Плохо пахнущая.

            - В каком смысле?

            - И в прямом, и в переносном. Если хотите, пахнущая воровством. Вполне возможно, что рано или поздно там из них кто-нибудь появится.

            - А что вы будете делать, если это произойдет?

            - Я не знаю. Не знаю. Что бы мне посоветовали вы?

            - Довериться своей чести. (Это не был от сердца идущий совет, а та же эхолалия, отражение ее собственных мыслей, только отсроченное на три или четыре реплики.)

            - Снова хороший ответ. Спасибо. Теперь скажите, что бы вы на моем месте делали?

            - Я думаю, у меня не хватило бы сил... поступать по вашему. Хотя... иногда мне очень хотелось. То есть, конечно, я не имею права сравнивать, но все-таки наверное есть нечто общее - я хочу сказать, что когда я ходил в школу, вокруг жило много шпаны, и иногда они меня останавливали. От них было очень трудно отвязаться - это было очень унизительно.

            - Вы знаете, Георгий, сначала, когда позади было только это, я никуда не могла от этого деться. Всего, что было до - не стало. И всего, что было вокруг- тоже, почти. Как в тумане. Но мне повезло. Я хорошо запоминаю лица. Когда я начала действовать, стало легче. А кругом - то красные, то белые, то еще какие-то, серо-буро-малиновые - научиться стрелять было нетрудно. Кровь смывает почти все...

            Теперь мне мешают ОНИ - те, которых уже нет, и те, которые еще ходят. А унижения... а позора больше нет. Но я теперь человекоубийца.

            Что вы мне на это скажете, гость из будущего?

 

            Я помню ее жаркое дыхание у себя на щеке. Я должен был бы прийти в ужас, но... Главным образом я был озабочен тем, чтобы не сказать какую-нибудь глупость, не разочаровать несчастную жертву насилия, обернувшуюся жестокой мстительницей, и оказаться достойным оказанного мне доверия. Верил ли я ей? Не знаю. Со мной поделились страшной тайной - как бы я посмел усомниться! Я помню прикосновения холодных пальцев, близость ее тела, отделенного только тканью ночной рубашки. Она говорила тихо, почти - шептала мне на ухо. Возможно, совет мой был неплох, но увы, продиктован самыми ничтожными соображениями. Я предложил, пока еще не достигли полного размаха гонения на Церковь, сходить в какой-нибудь храм и поставить там свечку.

 

            Она поцеловала меня в лоб, забрала пистолет и поднялась, чтобы уходить. Я испугался, что она может исчезнуть, и спросил, увижу ли ее еще. Вместо ответа она пожелала мне спокойной ночи.

            - Спокойной ночи, Георгий.

            Я уснул, не раздеваясь, на диване.

 

            Наутро все выглядело как обычно. (Малахов появился только на рассвете, в мокром пальто). Маша как ни в чем ни бывало делала уборку, готовила разносолы для любящего покушать (и умеющего “доставать”) Малахова, скромно, как служанка, подавала на стол. Я и помыслить не мог хоть слово сказать о ее ночных признаниях.

           

До моего переселения в якобы уже найденную Малаховым комнату прошло еще около двух недель – вполне возможно, что он поспешил сообщить о предстоящей мне смене места жительства просто для того, чтобы предупредить развитие казавшегося ему нежелательным романа с Ольгой, а в тот момент у него еще ничего не было готово. Но я не знаю, пришла ли ему в голову идея отселить меня раньше, или в тот момент, когда он застал нас за чаепитием, что, как он хорошо знал, служило у Ольги проявлением симпатии. В последнем случае быстрота осуществления его замысла была просто исключительной.

            До своего переселения я больше ни разу не смог остаться с Ольгой наедине. Маша тоже не напоминала о ночном разговоре.

 

4

 

            Передо мной - листок бумаги. Выцветшие фиолетовые чернила:

 

                        Дрожали ветви влажного костра.

                        Куст, весь в цветах, пылал у края неба,

                        Но не сгорал.

                        Туч черный подвал

                        Зиял у горизонта. Был неведом

                        Мне тайный смысл и Божия игра.

 

Я знаю, кто написал это. Бумажка, впрочем, сохранилась чудом.

 

            Одним из замыслов Малахова в это время было издавать детскую газету. По его словам, идея пользовалась поддержкой Cмольного (“и Москва нас тоже одобряет”). Вероятных авторов тоже было много. Они заходили часто, блестя голодными глазами, привлекаемые слухами о щедрой оплате и о раскрывающихся горизонтах...

 

            Феликс был калекой. Совсем обыкновенным, после полиомиелита, не из героев или жертв Гражданской. Не очень беспомощным - с палкой или держась за стены он мог передвигаться. Как мне было ясно даже тогда - поэтом, обреченным на отсутствие публикаций, но находящимся в сравнительной безопасности в силу того, что был по общему впечатлению скорее сумасшедшим, чем врагом революции.

 

                        Алое колесо судьбы

                        Над головами медленно вращалось.

                        И сердце падало

                        И тихо поднималось.

                        Себя в смотрящем

                        Узнаешь ли ты?

            Или:

                        Я из дому вышел рано, чтобы

                        Пересечь весь город на заре.

                        Розовели как сукровица сугробы

                        И чернели фонари.

                        И город

                        Не казался мне таким уж страшным.

                        Дворник даже одинокий где-то скреб

                        Старый лед.

                        Ради этого покинув пашню.

 

            Да не подумает читатель (если таковой найдется), что я считаю поэтом себя. Я предпочел бы не считать себя даже писателем. Графоманом? Да нет, скорее болтуном. Мне доставляет удовольствие болтать о себе (так, вопреки сумасшедшей фантастичности собственной биографии я чувствую себя более реальным), однако, зная, что не представляю собой ничего особенного, я испытываю неловкость, я стыжусь своего удовольствия, и пользуюсь любым случаем рассказать что-нибудь о других, обращая тем самым свой порок на службу мне самому не совсем ясному “высшему смыслу”.

            Не могу сказать, чтобы после всего, мною виденного, я считал литературное дарование заслуживающим  особого восхищения или хотя бы уважения. Однако мой новый сосед стал на время моим другом.

 

            Чтобы объяснить ситуацию, скажу, что Малахов осуществил своего рода чудо. Он нашел мне комнату в двухкомнатной коммуналке. С узкой кроватью, тумбочкой, стулом и шкафом. Кроме того, соседом моим оказался человек, по общему мнению являющийся безобидным сумасшедшим. Это охраняло нас от опасности дальнейшего “уплотнения” и резко снижало значение любой возможной утечки информации о моем необычном происхождении.

 

            Как и многие, добивавшиеся успеха в ранее послереволюционное время, Малахов был скорее мастером рискованных импровизаций, нежели автором тщательно продуманных планов. В его расчетах нередко зияли прорехи. За примерами не надо ходить далеко - достаточно сказать, что он не сумел предупредить развития моих отношений с Ольгой Николаевной. Возможно, она даже не задумывался (от избытка самоуверенности), что его попытка отдалить нас (это тоже, конечно, было одной из его целей) может иметь совершенно противоположный результат.

            О.Н. зашла дней через пять. Жаркий майский день почти незаметно клонился к вечеру - бело-желтое солнце еще висело высоко, прохлада (несколько гнилостного весеннего оттенка) жалась к подвалам и пряталась в глубоких дворах  (как известно в Питере май нередко бывает намного жарче июня). В тех квартирах, где у жильцов были проблемы с дровами, могло быть просто холодно. Наша была одной из них, и для тепла мы с Феликсом держали окна открытыми, что, конечно, помогало исправить положение. К счастью, мое переселение из отапливаемых комнат Малахова совпало с наступлением жары. Но мне хочется рассказать о посещении Ольги, а о погоде и о других вещах (вроде нашего с Феликсом быта) я вполне могу говорить параллельно - они от этого только выиграют.

            Снаружи на двери отсутствовали  какие бы то ни  было типичные для коммунальных квартир пояснения (сколько раз кому звонить), и в результате мы вышли на звонок вместе с Феликсом (он - торопливее, но медленнее, я - ленивее, но быстрее).

            Сжимая в руке букетик ландышей, за дверью стояла Ольга. Феликс, покачиваясь на искалеченных полиомиелитом ногах,  широким жестом пригласил ее в квартиру.

 

            Он в этот вечер был примадонной. Толстые его губы шевелились в гуще бороды, извергая кастальские строки. Ольга была потрясена, но влюбиться в Феликса ей как-то не пришло в голову. Впрочем я опять (в который уже раз) забегаю вперед. Лучше давайте представим себе нас троих в комнате Феликса (я еще не обзавелся достаточным количеством мебели для организации приема), у слегка покоробленного сыростью, и возможно поэтому уцелевшего в огне революции круглого стола. Стулья, на которых мы сидим,  напоминают стулья из еще не написанного в то время романа о Великом Комбинаторе, после того как их осмотрели искатели бриллиантов. На столе - супрематистский натюрморт - селедка на треснутом блюде, водка, хлеб и несколько картофелин. Еще есть нож и стаканы. В композиции есть нечто от спирали (линия открытого окна, продолженная стульями, стоящими на разном расстоянии от стола, и затем элементами натюрморта), но возможно, я просто вспоминаю, как кружилась моя голова.

 

                        Я - Феникс, но я помню смутно

                        Как был рожден я в первый раз

                        Смотрел из бури яркий глаз

                        И начиналось утро...

 

            Фрагмент следовал за фрагментом. Читал Феликс хорошо, и даже те строки, которые на бумаге смотрелись бы странно, благодаря умелой игре пауз действовали почти гипнотически. Однако присущие Ольге простодушие и естественность оказались хорошей защитой от гипноза.

            - А почему здесь нарушается размер? - на этот ее вопрос Феликс ответил целой речью о роли пауз.

            -  Ужасно интересно. Вы, оказывается, не только поэт, но и философ. - после двух или трех излишне почтительных вопросов и замечаний с ее стороны в голосе у Феликса засквозила горечь.

            К тому же, как оказалось, у Ольги не так много времени. Довольно скоро она весело простилась с нами и ушла, пообещав заглянуть еще, хотя и не сказала, когда. Я подумал о Малахове - Феликс же явно испытывал ощущения примадонны после того как зал покинула ровно половина зрителей. Но (продолжая метафору) не могу не восхищаться его профессионализмом. После ухода Ольги он честно обратил свое внимание на меня.

 

            - Малахов говорит, что вы сумасшедший. Это правда?

            - В чем же состоит мое сумасшествие?

            - Он говорит, будто вы считаете себя человеком из будущего.

-         Мне кажется, ныне это довольно распространенное убеждение.

 

 

            В этот момент я вспомнил с издевательской ясностью надгробный камень, виденный мною во время одной из моих подростковых прогулок в начале 70-х, если не ошибаюсь, на Волковом Кладбище. На черной полированной поверхности были высечены годы жизни (справа - 1920-какой-то), имя, и, через тире - Человек Будущего. Как можно заключить из моего замечания, я пытался уклониться от обсуждения темы, ибо и так уже слишком многие были посвящены в мою тайну.

 

            - Согласен,- гнул свою линию Феликс,- но почему он говорит о вас такое? И притом, не передергивайте, по его словам, вы считаете себя человеком из будущего, а не человеком будущего. Одних кругом пруд пруди, а других я до сей поры не встречал. Видит Бог, хотел бы я порасспросить того, кто из, а с первыми мне делать нечего.

            -  Я никем себя не считаю.

            - Я вот думаю, что Малахов просто придумал, будто вы сумасшедший, чтобы я вам не верил. На всякий случай, если вы действительно оттуда, и по неосторожности проговоритесь.

            - По-моему, вы слишком уважаете логику, Феликс. Не думаю, что с ее помощью можно узнать что-нибудь о будущем.

            - Я уважаю ее не больше, чем она того cтоит. Хотите проверить, что можно узнать о будущем? Пожалуйста. Если вы не сумасшедсший, и действительно из будущего, то почему вы так боитесь проговориться? И почему этого боится Малахов?

            - Продолжайте, Феликс. Мне очень интересно.

            - Не хотите проговариваться. Это только подтверждает мои опасения. Логический вывод - будущее совершенно не соответствует ожиданиям тех, кто силён и грозен сейчас. Настолько, что если об этом станет известно, опасность угрожает не только мелюзге, вроде нас с вами, но и людям с большими связями, таким как товарищ Малахов.

            - Вы очень умны, Феликс. По-моему, опасность угрожает скорее вам, чем мне. Мне кажется, вы сами предусмотрительно запаслись репутацией сумасшедшего. Вы не пробовали классифицироваться по Ганнушкину? - В этом странном разговоре я вдруг почувствовал себя на родной почве. Словесные игры были в большой моде в мои университетские годы, равно как и умение щегольнуть каким-нибудь психиатрическим термином, по возможности, применив его к себе. Ганнушкин, насколько я помнил, работал в 20-е годы, я ничем не рисковал, называя его имя.

            - Пробовал, - Феликс усмехнулся в бороду. - Ладно, авось вдвоем за психов лучше сойдем. Только уж если совсем страсти какие-нибудь впереди будут, предупреди по соседски, а?

            - Ладно.

            - Да, кстати, тебя намедни тут еще одна дамочка спрашивала. Маленькая, черненькая, с папиросой.

            - А ты что?

            - Сказал, что ты на работе. Она сказала, что зайдет на той неделе.

 

            Которая из них зайдет первой? Когда я вспоминаю об этих днях, ко мне возвращается (почти что) тогдашнее волнение. Первой заходит Ольга, и не одна - с нею худенькая рыжеватая подруга по имени Полина. Острые груди Полины выразительно оттопыривают ситцевое платье. У Полины необычная профессия - она вентрилокистка в цирке (иначе говоря, чревовещательница). Впереди выходной, и девушки предлагают поездку за город.

            Я бы предпочел сосновые леса и озера к северу от города - Карельский перешеек, дачные места моего детства - но их отрезает пока финская граница, и мы решаем, что поедем на  юг. Феликс кисло поругивается, ему ведь придется остаться дома.

     - Чего расстраиваться, авось не в последний раз видимся , - обещает Полина.

 

 

- Обычно вы, Георгий, держитесь не очень-то естественно,- говорит Ольга, не открывая глаз. Резко пахнет молодой листвой, чуть заметно - озерной водой, сухими прошлогодними травами. Озабоченно гудят первые (к счастью, некусачие) насекомые.

            Я охвачен почти невыносимым благоговением. Я оказался в обществе двух обнаженных молодых женщин. Они старше, и, разумеется, это они задают тон, довольно двусмысленный, глядя издалека, однако мне неведомо, где проходит граница. Мне остается только следовать заданной ими линии, любая другая (как мне кажется) поставит меня в смешное положение и по всей вероятности навсегда лишит шанса снова оказаться в их обществе. Но удержаться в отпущенных пределах  – ни стыда, ни бесстыдства, ни мира, ни войны, невозможно беэ эмоциональной поддержки, которой служит чувство огромного благоговения. И я стараюсь, иногда лишь улучая мгновение (хотя никто на меня не смотрит) для того, чтобы, обмирая, провести глазами по линиям нежных тел.

- А что в этом плохого? И потом – естественно для кого? – говорит, также как и Ольга, не открывая глаз, вентрилокистка Полина. У нее узкие бедра и по-детски круглящийся живот с рыжим пухом внизу. У меня чешется язык спросить, не покажет ли она свое искусство, но предлагать это кажется мне неудобным.

- Сейчас он, по-моему, для интеллигентного молодого человека держится вполне естественно, - добавляет она.

-  Дайте пульс, - говорит Ольга и протягивает наугад руку. Я даю ей свою.

            - Считайте про себя до 60, я буду считать удары.

            - Готово.

            - 83.

            - Ну и как, по-твоему, естественно это или нет?

            - А какой пульс у нее?

            - Теперь я померяю твой, - Полина нащупывает запястье Ольги.

            - 62.

            - Я всегда говорила, что я флегматик.

            - Надо усложнить опыт.

            В кустах, окружающих лужайку, в той части, что ближе к воде, раздается тяжкий треск и что-то громко  плюхается в воду. Затем с шумом выбирается на берег. Ольга не меняя позы крепко сжимает мне запястье. Лужайку в некотором от нас отдаленье ругаясь с пыхтеньем пересекает бородатый мужик в мокрых сапогах и одежде, с которой капает вода. Время от времени он искоса смотрит на нас. Но девушки не шевелятся, а жест Ольги ясно дает понять, что не следует шевелиться и мне.

            Мужик скрывается в кустах. Шум удаляется.

            - Не меньше 135, - говорит Ольга.

            Когда ранним вечером мы возвращаемся в город (надорвавшийся на работе паровоз, кое-как отремонтированные вагоны), я полон ощущения глуповатого счастья.

 

            На столе у меня лежит записка от жены Малахова: “ Пожалуйста, ждите меня у Владимирской к концу Службы”. Феликса, который принимал Машу и мог бы мне подсказать, к чему следует готовиться, как нарочно нету.

 

 

====================================================================================

Назад                                        <<< 01 02 03 04 05 06 07 08 09 10 11 12 13 14 15   >>>                                          Далее