3

 

Разговор с И.А. (пусть он закончился ссорой) подал мне важную мысль. К прошлому надо приближаться с двух сторон, не только следуя порядку событий, но и навстречу. В детстве, в шестидесятые годы, я слышал от мамы рассказы о знаменитом гипнотизере Вольфе Мессинге. Ей довелось раз быть на его сеансе лет за тридцать до этого.

Для нее впечатления нисколько не потускнели. Сначала великий Мессинг определял (как водится, по реакции сцепления рук), кто в зале поддается внушению. Выводил поддающихся на сцену и начинал с ними работать. Сначала что-нибудь простенькое (вы покупаете цветы любимой девушке), потом посложнее и пострашнее (в Сестрорецке высадились уэллсовские марсиане), под конец наиболее глубоко загипнотизированные, наглухо превращенные в роботов, вытворяли по указке маэстро незнамо что. Наиболее маму поразило, как под занавес, по щелчку пальцев и какому-то слову, вишневой косточкой выстреленному в зал, в робота превратился ее сосед. Приятный молодой человек, до того смеявшийся и хлопавший вместе со всеми, вдруг вскочил, и, опрометью пробежав по проходу, одним обезьяньим прыжком присоединился к отряду загипнотизированных.

Без моего согласия я был загипнотизирован один-единственный раз. В дальнейшем со мною всегда работал Макс Блох – и никто другой. Кроме этого первого раза, он всегда спрашивал моего разрешения. С тех пор, как он умер, я, как мне кажется, перестал поддаваться гипнозу.

Опыт моей мамы по части гипноза был меньше моего - нынешнего. Но  благодаря ей до меня дошли многочисленные истории про гипноз и гипнотизеров, этот пласт фольклора тридцатых годов, в свое время почему-то совершенно меня не коснувшийся. Больше всего было историй про Вольфа Мессинга (он спасается из нацистской тюрьмы, он проходит в Кремль, показывая часовым пустую бумажку...)

К чему это лирическое отступление? Где-то я читал о способе определения местоположения черной дыры по скорости и направлению движения близлежащих звезд. Самой черной дыры не видно, но звезды вблизи нее движутся так быстро, что, нанеся на карту вектора скоростей, можно определить положение черного центра (для определения скоростей можно использовать, например, допплеровское смещение). Вольф Мессинг был одной из таких звезд...

 

4

 

Моя обязанность как повествователя, все же, я думаю, объяснить ситуацию (ту, в прошлом, с сеансом гипноза и генералом разведки). Первый отрезок моего путешествия к самому себе закончился, начинался второй. На время (и достаточно долгое) генерал с Максом Блохом стали едва ли не главными моими спутниками. “Спутники” звучит, пожалуй, слишком мягко. Один из них – хозяин? Начальник? А другой - подотчетный только ему - мой персональный конвоир?

Спасая свою шкуру, Малахов сдал меня Леониду Семеновичу. Маша больше была озабочена гражданской войной внутри, чем заметанием следов, и совершенные ей убийства не могли долго оставаться тайной. Малахов почувствовал опасность раньше, чем угрозыск смог ее задержать – возможно, заметил следы крови или пистолет, и тут же бросился к наиболее высокопоставленному из своих знакомых. Лучше самому все рассказать знакомому чекисту, чем дожидаться, пока тебя арестует обыкновенная милиция. Машу взяли (в дальнейшем она оказалась в психиатрической клинике). Но для того, чтобы Малахов мог сохранить свое положение, этого, разумеется, было мало.

Про меня Маша, по-видимому, ничего не сказала – про убийства меня никто и никогда не спрашивал. Выдал меня Малахов. Информация о “госте из будущего” была у него единственной, которая чего-то стоила. (А Леонид Семенович имел гораздо больше возможностей ею воспользоваться.)

Сеанс гипноза был задуман как проверка. Проверку я успешно прошел – мое поведение под гипнозом заставило Леонида Семеновича всерьез отнестись к гипотезе о том, что я действительно явился из будущего. В дальнейшем на пару с Максом Блохом мы довольно успешно играли роль его персонального предсказателя. Без участия Макса я едва ли смог бы вспомнить и привести в систему разнородные сведения по советской и мировой истории, накопленные в детстве и юности – а тем более подать их под углом зрения, интересным для Леонида Семеновича. Правда, самое главное предсказание – что их всех ждет 37-й год – оба упорно игнорировали. Почему-то никто не любит принимать подобные предсказания на свой счет.

 

5

 

По стойке бара бежит рыжий таракан. Цветом он почти не отличается от бурой краски, которой покрашено дерево. Это так говорится, рыжий, хотя рыжими кажутся скорее усы и лапы, а спинка темно-коричневая, почти черная в тускловатом электрическом свете. Как грива Бациллы. Я допиваю свою смесь – “бурый медведь”, смесь коньяка и шампанского. С улицы вваливается банда облепленных снегом девчонок в которотких пальто, полушубках, болоньевых куртках. Мини-юбки, толстые колготки (все же зима). Таракан прячется в щель. Столпившись у стойки, все шумно заказывают мороженое, шампанское... Студентки после сессии? Скорее всего, из ЛЭТИ или ЛИТМО, университетские сюда ходят редко... Мне не хочится уходить, мне нравится буфетчица. Ее звать Лена, на вид ей лет сорок. Она умеет застенчиво улыбаться и даже иногда слегка краснеет. У нее есть дочка лет девяти или десяти, которая иногда готовит уроки за столиком в дальнем углу. У нее тонкие черты лица, рыжеватые волосы. Порой с ней подолгу разговаривают какие-то знакомые алкоголики. Возможно, кто-то из них отец ребенка.

Я выхожу в метель. Косые струи. Снег облепляет пальто, шапку, тает на лице – ни с чем не сравнимое ощущение чистоты. С души на время спадает нестерпимый гнет – прошлого, которое все еще живет во мне, памяти о навсегда ушедших, стыда прожитых лет... Самое смешное, что никаких особо постыдных поступков за мной не числится – я с трудом могу забыть стыд и ужас положений, в которых мне приходилось бывать (я был не больше повинен в их возникновении, чем шар-зонд, используемый метеорологами – в возникновении бури, с которой ему приходится лететь), а еще - труднопереносимый стыд от того, что обо мне думали (тот, который принято называть ложным). Но в данную минуту мне не хочется об этом думать – летит снег, укрывая все своей благословенной пеленой. Я еду домой – но белой чистоты снега хватит до вечера, может быть даже до того момента, когда меня сморит сон. Сидя у себя дома за письменным столом я вывожу на бумаге эти слова и почти ничего не чувствую – ни стыда, ни ужаса – почти совсем ничего...

 

Тетрадь 12 л.

(73-74)

 

1

 

- Гоголь, слышали, для “Красной газеты” антирелигиозную поэму написал? Шутка, шутка, - мои сослуживцы по редакции все время перекидываются шуточками, иногда плоскими, иногда забавными, но меня избегают. Малахова больше нет. Вместо него – его бывший заместитель, Семен Борисович Бурэ, бритоголовый, в пенснэ. Есть мнение, что я стукач. Я думаю, что это мера защиты, придуманная Леонидом Семеновичем, чтобы создать вокруг меня полосу отчуждения.

Изменилось отношение всех, с кем я общался, а не только сотрудников редакции. Феликс говорит со мной грубо и по-минимуму. Для этого есть, конечно, множество объяснений (последний разговор с Машей или то, что Полина теперь откровенно ходит к нему). Но верить в них – значит прятать голову в песок. Та же Полина – почему она-то меня сторонится? Я попытался объясниться с нею (не чувствуя за собой никакой вины), но она даже слова выговорить не желает – только вытягивает губы трубкой и отворачивается. Что же, со всеми провели работу, всем чего-нибудь нашептали? Я помню живо мои студенческие годы (74-75), страх перед КГБ, смешанный с фрондой – подобное предположение естественно вытекает из моего житейского опыта. Я бы сам презирал стукача, не пытаясь ни в чем разобраться... К сожалению, мой скромный опыт ничего не говорит о том, как выйти из неприятной ситуации.

Я пришел к Ольге, так меня даже не пустили в квартиру. Дверь приоткрылась на цепочку, выглянул старушечий глаз, голос прокаркал “нет их, нет их, переехали”. Дворянского вида старуха. “Адреса не знаем.” Наверняка вранье.

 

Я сам стремлюсь ко встречам с Максом Блохом. Вероятно, мне доставляет удовольствие избавляться от груза будущего. Макс клянется, что ни о чем другом он меня под гипнозом не расспрашивает. Может быть... Вне сеанса это  довольно обыкновенный обаятельный еврей лет сорока. Ну, может быть, не очень обыкновенный – слишком сладкие от него исходят волны симпатии. Он с удовольствием вспоминает о прежней жизни. По его словам, он родился в Баку. Город был богатый. Отец работал бухгалтером в нефтяной компании. У семьи был дом с садом.

Для того меня, меня 23-го года, прошлое – как стена тумана, на которую всевозможные рассказчики проецируют каждый свое кино. Экран такой, что не все разберешь... И не отличить документальное от игрового. А для меня самого это прошлое никогда не было реальностью.

Макс со смаком рассказывает о банкетах, которые устраивали бакинские нефтепромышленники. О серебрянных тазах с икрой, о доставленном из Франции шампанском... О роскошных куртизанках и знаменитом танце на рояле.

А фрукты! Какие персики... Арбузы, дыни, сладкий виноград!

Впрочем, замечает он, город был культурный. Отец не жалел денег на образование, благодаря чему юный Макс учился в гимназии. Вас в вашем будущем учили латыни? А греческому? А европейским языкам – немецкому, французскому?

- Английскому, - говорю я.

- Язык техники! – повторяет Макс расхожую формулу.

- Ладно, - говорю я, - уж если вы мне тут устраиваете  гипнотические сеансы, могли бы наверное показать, как этот ваш любимый Баку выглядел.

С этого начинаются наши эксперименты...

 

2

 

            Баку, который мне привиделся благодаря усилиям Макса, был не очень похож на настоящий, который мне довелось повидать позже. Мне запомнились массивные дома с колоннами, похожие на питерские, просторная набережная, подковой охватывающая бухту, тусклый песок, бледно-голубое небо, где-то рядом – огромные, однообразно качающиеся вверх-вниз коромысла нефтяных насосов. Настоящее, которое до этого момента всего лишь накладывалось на мое будущее, бывшее одновременно моим прошлым, теперь расщепилось вдоль. Баку, внушенный Максом, напоминал Питер. Город казался очень реальным – но в подобие я не верил. Зато в идее параллельной реальности (при моих странных взаимоотношениях со временем) для меня не было ничего удивительного...

 

            Да не подумает читатель, что я так просто взял и доверился Максу. Я не доверялся до конца никому – тем более чекистскому гипнотизеру. Беда в том, что я не доверял также себе. Где я, что со мной, это все вокруг – настоящее прошлое? (Прошлое настоящее, ехидно замечал первый внутренний голос. А кроме него были еще второй, третий и так далее.)

            Макс дал мне возможность забыться. Взял на себя мои тревоги. Кроме того, я с первого взгляда почувствовал к нему симпатию, которая не исчезала до самого конца... Почувствовал симпатию... до того как поддался гипнозу? Или после?  Самолюбие подталкивает меня к мысли, что до, что симпатия не была частью внушения, хотя, принимая во внимание, что из этого вышло, выбор между двумя гипотезами имеет значение только для самолюбия, которое сколько угодно может твердить что, ведомый интуицией - поскольку сознательного выбора с моей стороны уж точно не было - я рискнул поставить на Макса... Рискнул – и не проиграл.

 

            Откровенными рассказами о своем буржуазном детстве Макс в какой-то степени делал себя моим заложником: знак доброго ко мне отношения... Время к происхождению было внимательное...

 

            Перед началом каждого сеанса мы вместе разрабатывали план, что именно будет мне внушаться.  Вся память о пережитом в ходе испытания должна была оставаться со мною. Цель, которую мы перед собой ставили, была – изучить сужения и расширения сознания.

            Многое из того, что мы с ним пробовали, теперь кажется мне шутками дурного вкуса. Тогда это представлялось передним краем науки. (Возможно, и было – опасным передним краем, ибо во все последущие годы, включая нынешние, подобного рода эксперименты, по крайней мере, в нашей стране, находятся под запретом или ведутся в недрах тайных лабораторий. Едва ли испытуемым знакомо то ощущение легкости и свободы, которое я испытывал, работая с Максом.)

            Например, однажды мы с ним решили проверить с точки зрения психологической науки теорию Дарвина...  В другой раз он внушил мне, что я женщина... Я побывал врачом, шахматным гроссмейстером (в этом состоянии я обыграл Макса), отпрыском графского рода, на некоторое время разучился читать и писать, затем уморительно (но с большой уверенностью) читал вслух по-французски, посетил некоторые планеты Солнечной системы... После “космического” сеанса Макс сообщил, что я спорил с ним под гипнозом, ни за что не желая соглашаться, что на Марсе есть каналы, а Венера вся покрыта джунглями.

            На бумаге все это выглядит очень по-детски. Было ли в действительности все так наивно (невинно)? Например, та серия, в которой мне внушалось, что я – калека... Я сам предложил попробовать – мне хотелось испытать, каково приходится Феликсу. Мы экспериментировали и с другими увечьями. Я хорошо помню свои ощущения – в них есть что-то нереальное, сродни очень яркому сну. Другой вопрос, когда добавилось это ощущение нереальности. Возможно, при выходе из гипноза? Макс говорил, что я очень хорошо входил в образ.

            Мне вспоминается лишь один случай, когда привкус нереальности напрочь отсутствовал. Макс внушил мне, что я старый сектант из скопцов. Помню чувство подлинной радости, фантастического облегчения, пронизавшего все мое существо... Со мной остался образ: весенние ручьи, белые голуби над голубятней.

            Над ли говорить, что наши эксперименты были рискованными в другом отношении (кто мог контролировать Макса?). Потом, много позже, он как-то заметил вскользь, что малейший намек на возможность забыть о будущем по окончании сеанса вызывал непреодолимое сопротивление с моей стороны (значит, попытки  были?). К тому времени эксперименты уже завершились, меня занимали другие проблемы, так что мы даже не поссорились.

 

3

 

            По законам повествования мне сейчас надо вернуться к рассказу о Феликсе. Пишу об этих законах откровенно и даже с некоторым цинизмом. Подобное, как ныне опять начали выражаться, “обнажение приема”  - в двадцатые годы тоже так говорили, - опасно, оно грозило бы безнадежным разрывом “ткани художественного произведения”, если бы центральной темой данного текста были люди, но для меня главное – заклинание времени, то есть, змеи-амфисбены. У меня нет под рукой приборов сумасшедшего профессора (горечь ссоры), а от усилий самопишущего пера ей, в ее зыбком, завораживающем, страшном колыхании, увы, никакой  разрыв не грозит.

            Что меня заставляет вспомнить о Феликсе? Ассоциативный ряд, память о том, как я воображал себя скопцом. Феликс, несмотря на свою увечность, ближе был к противоположной крайности.

            Полина вскоре начала его бросать, хотя еще долго не могла оставить окончательно. Он мне помнится и таким – в пьяных слезах и в подштанниках, не способных скрыть от ревнивого наблюдателя корень мучений героя.

 

4

 

            Ничто еще не предвещало приближения подобного конца - говорю, чтобы объяснить собственное настроение, - когда моя любовная жизнь круто повернулась. Макс, который знал о моих страданиях, позвал меня на вечеринку, которую устраивал один из подчиненных Леонида Семеновича. Ревность к Феликсу в тот день жгла меня вовсю. Он держался с издевательской вежливостью, цедя слова, если уж очень требовалось, через заросли своей дремучей бороды. Полина мелькала телом, но отводила бесстыжие глаза...

            Макс заехал за мной. Я вышел открывать на звонок. Полина с Феликсом тоже оказались в коридоре. Макс скользнул по ним взглядом – и от одного этого взгляда вся дремучесть развеялась, ушла. Я собрался мгновенно.

 

            Солидный извозчик рессорно катил по Литейному. Был теплый августовский вечер. Макс рассеянно оглядывал прохожих. Я вдруг спросил, приходилось ли ему бывать за границей. Макса мой вопрос неожиданно смутил - состояние, ему не свойственное.

            - Приходилось... По делу, - сказал он, подумав.

            - А где?

            - В Германии. В Берлине.

            - До революции?

            Вопрос снова заставил его задуматься.

            - Нет, в прошлом году. Я состою во Всемирном психоаналитическом обществе.

            - Я читал Фрейда. У нас в университетской библиотеке кое-что было. На дом не давали, но в читальном зале можно было договориться.

            Мне вспомнились пожелтевшие от времени издания.

            - И как там у вас относятся к учению Фрейда? – тяжелые веки поднялись, меня обожгло ласковым карим пламенем.

            - Да никак. Все издания были старые, Фрейд в общем-то был запрещен, но не очень строго – мне, например, давали. Вообще-то достать его было трудно.

            - А преподавание?

            - По Фрейду никого не учили.

            - Интересно... Чего только не узнаешь о будущем.

           

            Что-то меня беспокоило. Воспользовавшись паузой, я наконец поймал ускользавшую мысль.

            - Кстати, а для членства в этом... Всемирном психоаналитическом обществе, вам не требовалось разрешение?

            Я боялся бурной реакции. Как-то раз, в годы моей ленинградской юности, я, не ведая, что творю, завел разговор о переходе границы с человеком, который до этого в самом деле раз попался пограничникам...

            Макс пожал плечами.

            - От кого? От советского правительства? Леонид Семенович в курсе, я перед ним как на ладони. Но никакого разрешения мне не требовалось. Правительство у нас такими мелочами не занимается.

Вранье ...

 

            Остаток пути мы говорили о Германии. Макс рассказывал об эмигрантских литературных кафе, о липах на Унтер-ден-Линден, о Тиргартене. Для меня это все, было тогда  (и осталось) полнейшей абстракцией. Для поддержания разговора я упомянул о том, что мои родители ездили в ГДР, после чего мы в подробностях обсудили политическое деление Европы после Второй Мировой войны. Несмотря на всю свою “волю” и гипнотизерские способности, Макс продолжал нервничать. И в квартире, куда мы наконец прибыли, он не стал опекать меня, а позаботился, чтобы шумная толпа гостей развела нас в стороны.

 

5

 

            Шумная толпа, конечно, была – это если говорить объективно. Но вот надо ли? Не думаю, чтобы тут сработала магия Макса. Доказательство? То, что я помню об этом вечере, ничуть не изменилось после его смерти. Рядом с листочками, сохранившими стихи Феликса, лежат и другие (немного) – черновик письма к Лиде, написанного тогда, когда стало ясно, что она не вернется (конец 29 года). Я пишу о том, как все начиналось... Я видел это (внутренним взором) так, как вижу сейчас.

            Могу добавить кое-какие штрихи, которые не попали в текст (о таком не пишут в любовных посланиях), но о которых приятно вспомнить одинокому старику (мне), в чьей жизни было не так уж много роскошных застолий. Он (старик) сглатывает слюну, откашливается... Он вызывает в памяти:

            - Зелень, горы икры;

            - Семгу, сельди, сыры;

            - Миски салатов, грибы;

            - Фрукты, виноград;

            - Белые, красные, желтые вина (правда ведь, что молодое вино на просвет кажется желтым);

            - Водки, наливки (бутылки всевозможной формы)...

            Не странно ли? Голод в Поволжье (и не только). Впрочем, надо ли удивляться, если помнить, кто устраивает вечер?

            Если вспомнить, для кого... (Там была пара-тройка настоящих иностранцев, по-моему, немцев, а из прочих гостей половина успела уже перебывать за границей.)

            Это все, конечно, преамбула, приуготовление к тому моменту, когда ты... Когда Лида тронула меня за локоть. Я повернулся. Снизу вверх на меня смотрела худенькая барышня. Узкий лоб ее обрамляли светлые кудряшки. У меня не осталось довоенных фотографий. Я несколько раз пробовал описать ее внешность, и убедился, что у меня не получается единой картины – это не кубизм, дробление на простые геометрические фигуры, в совокупности которых  очень мало человеческого, а скорее наложение друг на друга нескольких кажущихся несовместимыми образов. (Например, без платья она совсем не казалась худой.) Глаза ее были светло-серыми. В них светилось любопытство. Она слегка улыбалась, показывая очень белые и ровные зубы. К слову: у большинства участников этой элитарной вечеринки во рту были просто херсонесские развалины. Макс сверкал с другой стороны стола золотыми коронками... В облике барышни было что-то знакомое.

            - А я вас знаю. Вы бывший студент. Я вас видела, когда вы подрабатывали в этом ужасном месте, в крематории. Бр-р.

            - Почему вы думаете, что бывший?

            - А разве неправда? У вас вид такой... интеллигентский... Давайте сядем вместе.

            - Давайте...

 

            Я, конечно, уже вспомнил ее. В тот час на ней было светлое летнее платье с короткими рукавами. Легкий, еле заметный загар, как золотая пыль на коже. Голубоватые жилки на руках. Если можно сказать, что каждый из нас, переходя от одного своего образа к другому, движется как бы по невидимой орбите, она в этот момент находилась в точке, наиболее удаленной от нашей первой встречи, освещенной инфернальным пламенем.

 

            Я совру, если напишу, что хорошо помню наш первый разговор. Попытка восстановить диалог была бы чистой фикцией. Темы разговора? Что ж, в этом вопросе гораздо больше смысла. Недавняя заграничная поездка Лиды в Берлин, ее впечатления. В виде подстрочного примечания мелькает наличие мужа, но – вскользь, примечание к примечанию – ибо на вечеринке его нет... Ее выставка. Революция в искусстве. Футуристы, экспрессионисты, дадаисты. Баухаус. Эрудиция, накопленная в семидесятые годы, помогает мне поддерживать разговор. Запрет (запрет?) на упоминание о том, кто я и откуда, мешает. Я уже столько (и стольким) наболтал о будущем, которое для меня является прошлым, что последствия совершенно непредсказуемы! Опасно! Нельзя! Внушен ли запрет Максом?  Он поглощен беседой на с каким-то юношей на другом конце стола и не смотрит в мою сторону.

            В таком разговоре, как этот, есть нечто более важное, чем обсуждаемая тема. Невысказанный вопрос, просвечивающий через слова (не только – слова) ответ. Однако слишком явное умолчание о каких-то, долженствующих быть банальными, сторонах собственной жизни легко может все разрушить, будучи истолковано  как неискренность.

            Страх нарушения запрета – против страха утраты (еще необретенного). С каждой минутой я влюблялся все больше. Соответственно возрастал страх, что все кончится ничем.

 

            Мы выходили на лестницу (она – курить). Мы возвращались. Не знаю, сколько так прошло времени.

            Мы – на лестнице. Лида слегка дергает меня за локоть. Неуверенное, вопросительное движение, полное нежности. (Откуда мне это известно? Зачем анализировать...)

            - Слушай, давай смоемся. Можно пойти ко мне в мастерскую. Это недалеко. Только лучше, чтобы не видели, что мы ушли вместе. Ты можешь пока вернуться к столу? Я буду ждать внизу. Сразу за углом.

 

            Не прошло и нескольких минут, как ко мне протолкался через толпу Макс. От него не отставала полная дама в лиловом платье, подобно ему, золотозубая и с усиками.

            - Это моя сестра... Не скучаете? – во взгляде Макса было что-то странное.

            - Немного. Шумно очень.

            - Максик, ты же обещал! Герр Мюллер скоро уйдет. Я по-немецки плохо знаю!

            Огонек в глазах Макса погас.

            - Не скучайте. Скоро будут танцы... Да. Сейчас, - он повернулся к даме. Они сменили галс и двинулись к герру Мюллеру, возвышавшемуся, как скала посреди бурлящей толпы.

            Я не стал дожидаться, когда Макс сможет проявить свои гипнотические способности и поспешил окончательно покинуть квартиру.