Сергей Соловьёв. Петля Амфисбены

Все валилось из рук. Стемнело – но спать я, разумеется, не мог. В каком-то параличе – воли, а не тела, - я ходил по комнате, тупо смотрел в освещенные окна напротив. В конце концов, все они погасли. Остались только тусклые фонари на улице.

Проехала полуторка с накрытым брезентом кузовом. Проехал черный легковой автомобиль. Еще один грузовик – закрытый фургон. Что в нем?

Посреди улицы могла бы опуститься летающая тарелка – я бы не удивился. Но ни одна из машин не остановилась.

У меня в комнате было старое кресло (досталось мне после одного из переездов). Я подтащил его к окну, сел. Вряд ли это был сон – сказать не могу. Состояние, близкое к гипнозу, но без гипнотизера. Свет приобрел зеленоватый оттенок, в воздухе плавали какие-то бледно-зеленые формы, над городом повисло огромное лицо того же цвета – возможно, мое собственное отражение в стекле.

Не двигаясь, я досидел до утра.

Рассвело. У меня болело все тело. Было ясно, что никакой попытки к бегству не будет. Помню, чтобы чувствовать себя немного бодрее, я сделал зарядку. Выпил чаю на кухне.

Идти еще было рано. Предупреждать на работе об опоздании – не имело смысла. Если меня отпустят, оправдание у меня налицо.

Соседи разошлись, квартира опустела. Если бы я закончил ВУЗ и стал математиком, у меня бы нашлось, чем заняться.

Если бы я верил в чудеса, бросился бы из окна.

Ближе к одиннадцати, я собрал чемоданчик, на случай, если меня все-таки арестуют, оделся как можно теплее и спустился на улицу. Почти сразу подошел трамвай. В результате я оказался на Литейном раньше назначенного времени.

Опаздывать не следовало, но спешить – просто немыслимо.

Мимо Дома Писателей я подошел к Неве.

Вода в полынье была мутная, в ней плавала какая-то дрянь. Возможно, неподалеку выходила труба канализации.

Вдалеке виднелись черные фигурки людей, по льду пересекавших реку. В небе над ними – бледно-золотой шпиль Петропавловки.

В повестке был указан подъезд – меня ждали вовсе не с главного входа. Дежурный смерил меня оловянным взглядом, забрал паспорт.

- Разовый пропуск. Паспорт получите на выходе. Четвертый этаж, по коридору направо.

Я ожидал, что ко мне будет приставлен сопровождающий, но кабинет на четвертом этаже мне пришлось искать самому. Ничего похожего на солидную, пыльную, смутно угрожающую пустоту коридоров, характерную для шестидесятых или семидесятых.

Скорее – суета, вихревое движение безумия. На лестнице слабо пахло отварной капустой, как в сумасшедшем доме. Сбегали вниз и поднимались по ступеням сотрудники, от которых шибало потом. В коридоре четвертого этажа запах капусты перестал чувствоваться (возможно, нос привык), но зато добавились еле уловимые запахи мочи и рвоты. Меня обогнал, вытирая руки вафельным полотенцем, озабоченный офицер с красными, как у кролика, глазами, за которым спешило несколько нижних чинов. Дважды завернув за угол, я, наконец, нашел требуемую дверь.

Сотрудник, сидевший за широким столом, встретил меня таким же оловянным взглядом, как и дежурный, но, когда перед ним оказалась моя повестка, в его глазах что-то мелькнуло, я бы сказал, «перещелкнулось», лицо приняло сосредоточенное, целеустремленное выражение. Я видел нечто подобное на одном из сеансов Макса, когда человек подвергается воздействию стимула, запускающего действие приказа, внушенного на предыдущем сеансе гипноза.

Он снял трубку телефона.

- Иван? Он здесь. Сейчас будем.

Вышел из-за стола, оправил гимнастерку.

- Следуйте за мной.

За очередным поворотом коридора он отпер узкую дверь и мы оказались на слабо освещенной лестнице без окон. Вниз он почти бежал, я бежал за ним. Спустились мы куда больше, чем на четыре этажа. Обитая жестью дверь, кнопка электрического звонка.

В подвале было холодно. Иван, в ватнике поверх голубой майки, галифе и сапогах, открыл дверь. Мы оказались в узкой сводчатой комнате со столом, стулом и телефоном. В длинной стене слева были пробиты закрытые металлическими щитками оконца. Из торцовой стены торчала переговорная трубка.

На столе валялись разграфленные листы бумаги – списки или ведомости. Иван и приведший меня сотрудник склонились над ними.

- Вот, – сотрудник что-то отметил ногтем.

- Пусть посмотрит.

Иван подошел к переговорной трубке.

- Семьдесят пятый номер.

Сотрудник откинул один из щитков.

- Смотрите.

Иван и сотрудник подошли к соседним оконцам. Подвальное помещение за толстым стеклом (или плексигласом) было гораздо больше нашего отсека, вероятно, стенку сложили позже, чтобы отгородить его. В тусклом свете на каменном полу чернели пятна.

Дверь помещения открылась и в него втолкнули голого Макса. Дряблое тело его, покрытое синими пятнами кровоподтеков, казалось, еще больше распухло, но лицо было узнаваемо. За ним вошли двое, одетые наподобие Ивана. Его вытолкнули на середину подвала, один из сопровождающих быстрым движением поднял пистолет и выстрелил Максу в затылок. Толстое стекло приглушило звук. Макс упал ничком.

- Все, - сказал сотрудник. – Отойдите от окна.

Иван сделал отметку в своей ведомости, а сотрудник приказал мне следовать за ним обратно на четвертый этаж.

Там он расписался в повестке.

- Паспорт получите в проходной.

Взгляд его снова стал оловянным.

Паспорт мне вернули. У подъезда солдаты торопливо загружали в грузовик какие-то ящики.

Чемоданчик я где-то забыл.

Когда я стал свидетелем смерти Макса, во мне тоже что-то «перещелкнулось», как в сотруднике на четвертом этаже. Возможно, сам Макс позаботился об этом? Я был свободен, свободен... И мне стало еще более страшно.

Через несколько дней у меня начались проблемы с сердцем. Аритмия, одышка. Я был прикреплен к поликлинике Академии Наук. Испуганный старый еврей-кардиолог настоятельно рекомендовал мне поехать в санаторий...

Но я опять никуда не поехал. У меня, разумеется, были планы, что делать, в случае, если надо мной нависнет опасность, я о них уже говорил, их было еще не поздно привести в действие, но когда опасность материализовалась, приняла конкретную форму – вот она! – я увидел, что не стану приводить в действие ни один из заранее намеченных планов. Не то, чтобы они стали казаться мне неосуществимыми фантазиями, нет. Как если бы смерть предлагала мне сыграть с ней на выбор в одну из нескольких игр, а я вдруг решил отказаться. Вскочил из-за стола (на подгибающихся ногах), бросил (дрожащей рукой) шапку об землю, сплюнул (насилу собранной каплей слюны, над которой посмеялся бы любой уголовник), и сказал: все, хватит, к черту... А она пожала плечами и отвернулась.

Не надо думать, что все это уложилось в несколько дней, произошло быстро. Напротив – странное состояние – покалывание в ногах, вата в сердце, продолжалось почти до войны. Вместо санатория я попросил направление на шоферские курсы, успешно их окончил и получил права на вождение легковой машины и грузовика.

Две войны. (Несколько школьных тетрадей.)

Принимал участие в собраниях, делал политинформации.

Во время Финской войны мне приходилось по водительской мобилизации перевозить раненых. То есть, ездить по Карельскому перешейку, той его части, которую я знал с детства, но которая еще недавно была финской территорией. Правда, даже в известных мне местах – окрестности Териоки-Зеленогорска, Райволы-Рощино, под снегом узнаваемого было мало. Разве что – Рощинское озеро, речка с плотиной... Обледенелые доски, кровь и лед...

Летом сорокового, в промежутке между двумя войнами, мне довелось съездить на Карельский всего однажды.

Меня попросили отвести в Мятсикюли, за Териоки семью зам. директора нашего института по хозяйственной части... Мятсикюли называется теперь Смолячково.

Безлюдье... Природа без человека... Места, которые недавно покинули финны. Они ушли все, остались пустые дома (там, где их обошла стороной война), аккуратные дорожки, сады, поля озимых, на которых кормились птицы. Но даже там, где в глаза бросались следы боев – расщепленные снарядами деревья, воронки, окопы, взорванные бетонные укрепления, равнодушная сила природы брала свое. Точнее, может, сказать – природа, освобожденная от людей, на время вздохнула с облегчением.

Был, наверное, конец июня – мне запомнилась свежесть травы, желтые одуванчики, молодая листва, невероятное количество грибов, множество мелких зверюшек, каких-то лесных мышек, зайцев, лисиц, обычно не попадающихся на глаза, казалось, все звери пользовались малолюдством, чтобы без стеснения заняться своими повседневными делами.

Потому мне и запомнилась так эта поездка, что удалось час или полтора побродить по лесу одному.

Дети нашего зама хотели пойти со мной, но родители, занятые распаковкой вещей, не разрешили. В качестве дачи по линии хозяйственного управления им была выделена пустая финская вилла недалеко от залива.

- Не ходите, нет, нельзя. Мало ли что там, в лесу. Еще на лазутчиков нарветесь.

Это была явная фантазия, но жене « зама », видно, самой стало страшно, и она неодобрительно на меня посмотрела. Мне они все же не препятствовали.

Я ушел недалеко, опасаясь потеряться. Помню солнечную полянку, запах вереска, сосен. Я прилег, бросив пиджак поверх серо-голубого ягеля. По небу плыли мелкие белые облака. Было ощущение человека, ненадолго выпущенного из больницы. Болезнь пока отступила, но еще может оказаться смертельной. Какой-то зверек, размером с крысу, с круглыми ушами и тонким хвостом с кисточкой, посмотрел на меня с гранитного надолба и скрылся. Я почувствовал себя счастливым. В любой момент я мог оборвать себя трезвым замечанием, что налицо лишь недолгая ремиссия, ничего не решено, впереди большая война, и по крайней мере до того дня, пока не скончался Сталин, мне будет постоянно угрожать смертельная опасность, но никаких трезвых замечаний мне делать не хотелось. Я научился не думать.

Это умение – не думать - мне не раз пригождалось – и до, и во время, и после войны. Это сейчас я стараюсь наверстывать упущенное. Впрочем, избыток мыслей так же плох, как их недостаток, особенно когда пытаешься связно изложить историю своей жизни на бумаге.

В день начала второй войны я проснулся поздно. Я долго лежал в постели и прислушивался, стараясь по доносящимся звукам почувствовать, что происходит что-нибудь необычное.

Накануне в институте я постарался закончить все порученные мне дела. Я был на хорошем счету, мне доверяли отладку и калибровку уникальных приборов. Как всегда в таких случаях, работа заняла гораздо больше времени, чем я рассчитывал. Ночью я долго гулял по городу. Я ставил перед собой цель: не только запомнить эти последние предвоенные часы, но стать как все, увидеть белую ночь на 22 июня так , как ее видели ничего не подозревающие горожане.

Несколько раз меня посещала мысль, что, может быть, в той реальности, где я оказался, войны не будет вовсе.

Интересно, что вопреки (а может быть, благодаря) моим усилиям все запомнить, от предвоенной ночи в памяти удержалось очень мало. Луковицы Никольского собора в лучах заходящего солнца... Часа в четыре я вернулся домой и лег спать. Зато хорошо запомнилось утро.

Я лежал и прислушивался.

С улицы доносился стук метронома, но это еще ничего не значило, метроном иногда заполнял паузы в радиопередачах и в мирное время.

Говорят, у слепых обостряется слух, но слух обостряется и просто если лежишь с закрытыми глазами.

Шарканье шагов. Маленькая группа людей, потом большая. Шарканье, цокот каблучков заполнили всю улицу.

Голос Молотова в уличном репродукторе.

После этого – звук открывающейся входной двери, громкие голоса, плач. Что-то с грохотом упало (как выяснилось – цинковое корыто, висевшее в нашей коммунальной прихожей). Ко мне в дверь постучали.

- К вам пришли! – (это голос соседки). Рядом с ним слышится голос Ольги.

- Ну сколько, больше двух лет? Но я запомнила, день в день, как ты говорил.

- Больше трех.

Я на стуле, она на диване. Я принес чай в комнату.

- Что же теперь будет?

- Все покатится на восток. Будет долго катиться, до Волги, потом обратно. Мы победим. Но что будет с тобой или со мной – я не знаю.

- Ты говорил, что в Питере будет что-то страшное.

- Будет осада, блокада. Самая страшная, говорят, была первая зима. Но вообще девятьсот дней. Почти три года в осаде – ты представляешь, что это такое? Я помню, моя бабушка рассказывала, как они выращивали лебеду весной 42-го. Если не сможешь уехать, готовься. Все начнется очень скоро, настолько, что никто не ожидает. Ты все там же, я имею в виду, работаешь?

- А куда я денусь. Хорошо, что тогда обошлось.

- Да уж. Самое правильное, наверное – сидеть тихо. Отпустить не отпустят – только внимание на себя обратишь.

- Кроме тебя, из старых друзей у меня никого не осталось.

Она взяла мои руки в свои.

- Ты понимаешь, поверь мне. Если что... если чего надо... если я смогу... я всегда для тебя сделаю. Я живу все там же.

За окном стучал метроном.

Мы пошли гулять по растревоженному городу. Если накануне, когда я каким-то усилием воли пытался впитать в себя атмосферу последнего предвоенного вечера, у меня ничего не выходило, то сегодня вчерашнее, не до конца пережитое вчера, вдруг вернулось как память. Память о том, чего не пережил я сам? Возможно. Такое бывает. Иначе бы кто, кроме погибших, вспоминал их жизнь. Мне ли отрицать возможность чуда. Как бы то ни было, воскресная тревога, с примесью страха, которую я разделял с людьми на улице, видимо сыграла роль катализатора.

В уличной толпе еще не было ничего военного. Разве что, толпа казалась непривычно тихой. Светлые платья, рубашки, летние брюки, множество молодежи (это потом И.А. говорил мне, что из поколения тех, кому в начале войны было восемнадцать, выжило 3 процента мужчин).

Мы купили мороженого, потом газированной воды...

- А финны на нас тоже напали? Или только немцы? – спросила вдруг Ольга. Она взглянула на небо.

- Напали. В отместку за 39-й год. Но налетов на Ленинград долго не будет. Моя мама рассказывала, что первый большой налет был восьмого сентября. Сгорели Бадаевские склады. Ты же наверное знаешь, там большая часть продуктовых запасов.

- Что же делать?

- Постараться эвакуироваться.

Теперь я должен признаться в ужасной глупости. А может быть, это должно называться иначе?

Или же через эту глупость (или безответственность, или подлость) я еще ближе стал всем этим людям, этой растерянной уличной толпе, в те самые часы перестававшей быть предвоенным поколением?

Короче, мы гуляли до позднего вечера, а потом поднялись к ней, в огромную коммунальную квартиру. Там было два входа - с черной и с парадной лестницы. Вход с черной находился совсем рядом с ее комнатой. Многих соседей просто не было. Возможно, кто-то еще оставался за городом. Короче, мы вошли незамеченными. Я остался до утра.

Ушел я, разумеется, совсем рано. И Ольге, и мне надо было быть на работе. Я еще хотел зайти к себе. По дороге – от Ольги домой и затем в институт, у меня дважды проверили документы. К счастью, я обычно носил с собой паспорт.

Паспорт я носил не зря... Двадцать третьего, по дороге с работы, я видел группу мальчишек, которая окружила какого-то мужчину в светлой шляпе, по виду служащего, и, подталкивая его и угрожая, вела по направлению к милиции.

У настоящего шпиона, впрочем, несомненно имелся бы при себе паспорт.

На доске объявлений у нас в институте, кое-где на стенах появились листовки, объявляющие о начале призыва. С 905 по 23 год. У меня по документам год рождения был 903. Я с облегчением вздохнул.

Всю неделю стояла душная жара. Над городом барражировали звенья самолетов. Для меня, еще помнившего стремительно прокатывающийся от горизонта до горизонта гул реактивных истребителей над головой, их маневры казались медленными, как во сне. Несколько раз после работы нас строем водили на рытье щелей в парке. По вечерам появилось затемнение – синие лампочки в подъездах, машины с синими фарами. На улицах все реже попадались мужчины в гражданской одежде.

Когда я уходил, Ольга дала мне номер телефона – в ее коммуналке был установлен аппарат, возможно, в связи с ее работой. Я звонил несколько раз, но застать ее мне удалось только однажды. Мы снова встретились.

Она выглядела похудевшей, усталой, с темными кругами под глазами.

- Все время приходится оставаться на сверхурочные. Очень много работы.

Она еле успела заварить чай, когда ей снова позвонили.

Я чувствовал, что вполне могу попасть под следующую волну призыва и постарался создать какие-то запасы на случай блокады.

О чем мне когда-то говорила бабушка?

В течение нескольких дней я купил сколько мог круп, дробленого гороха, постного масла, сахара, соли, спичек, несколько бутылок водки.

Куда было сложить все это?

В комнате были буфет, шкаф, письменный стол. Крупу я пересыпал в стеклянные банки (надо было еще раздобыть их), составил в нижнюю часть буфета, накрыл листом фанеры, придавил кирпичом – на случай, если до них захотят добраться крысы или мыши.

Водку – под ключ, в ящик стола.

Остальное – на оставшиеся места.

Самодовольство от собственной предусмотрительности... Весьма идиотское чувство. Детские мечтания о выживании в дни катастроф, каким-то образом сохранившиеся в дремучей чаще, с которой мне иногда хочется сравнить свою личность...

На следующей неделе меня мобилизовали везти людей «на окопы» под Лугу. Где-то 130 километров.

В кузов моей полуторки набилось не меньше двух десятков человек, в основном женщин. На всех приходился один топор и с десяток лопат.

Рядом со мной в кабину в городе сел хромой школьный военрук – он должен был указывать дорогу. В общем, никто ничего толком не знал.

Как выехали из города, началась обыкновенная «гребенка». Шлейф пыли, голубоватые башни облаков на горизонте...

Ничего похожего на карту у нашего проводника не было. По каким-то одному ему известным ориентирам мы все же доехали до места работ. Это оказалась травянистая ложбина, по дну которой протекал ручей. Ближе к городу – колхозное поле, вдалеке за которым виднелась деревенька, по другую сторону – болотистый смешанный лес.

В ложбине уже работали сотни людей.

Военрук спрыгнул на землю. К машине торопливо подошел немолодой краснолицый лейтенант. Голова его была непокрыта, сквозь редкие волосы блестели капли пота. В руке у него был планшет с картой. - Ваш участок там, - он махнул свободной рукой с сторону менее густо заполненной людьми части склона. – Ставьте людей.

После этого он залез в кабину.

- Поедешь на станцию. Чем быстрее обернемся, тем лучше. Мне в железнодорожных мастерских ежи обещали.

По дороге он, правда, назвал себя – Егоров, но большей частью молчал.

Еще на подъезде к Луге стали слышны взрывы и рокот моторов. Время от времени добавлялся стук пулеметов. Затем все стихло.

Над станцией клубился дым. Обогнув несколько воронок (из пробитой трубы на дне одной из них била вода), мы подъехали к мастерским. Как ни странно, длинное, складского типа здание было в основном цело – в окнах повыбило стекла, и только. Вдалеке на путях горело несколько вагонов. Егоров от нетерпения выбрался на подножку и, едва я притормозил у распахнутых ворот, соскочил на землю и бросился внутрь.

К моему удивлению, через минуту он появился, ведя с собой двух рабочих.

- Остальные, видать, попрятались.

Старший, лет пятидесяти, курил самокрутку и нервно поглядывал на небо. Младший был совсем мальчишка и то и дело хватался за штаны. На обоих были дочерна замасленные куртки и брюки.

- Давайте грузить. Подгоняй к воротам, задом.

Ежи – каждый представлял собой два примерно метровых куска двухтавровой балки, сваренные крест-накрест, плюс более тонкий стержень почти под прямым углом к ним, валялись у входа. Вся конструкция должна была стоять на трех концах, подняв три других к небу.

Егоров пнул сапогом один их ежей.

- Дерьмо. Кто распорядился варить так? Я же предупреждал – только балки! Швеллер под танком прогнется...

Рабочие промолчали.

- Ладно, грузим!

Каждый еж весил, наверное, около сотни килограммов. Мы погрузили с десяток, когда вдали послышался рокот самолетных моторов.

- Опять бомбить идут, - сказал старший рабочий.

Егоров выматерился.

- Закрывай борт! Едем.

- Д-дядя, а в-вы под-в-везите нас... – сказал жалобно младший.

- Полезайте в кузов.

Я не успел далеко отъехать от станции, когда позади послышались взрывы. - - Заезжай в переулок, - приказал Егоров. – Останови.

Вдоль переулка шла канава. Он выскочил из кабины.

- Так. Быстро в канаву, пока бомбежка не кончилась. Дальше, дальше от машины.

Мы оказались рядом. Канава была совершенно сухая, со скошенными краями. К моему удивлению, он не растянулся плашмя, а приподнявшись на локте, достал из нагрудного кармана папиросу, размял ее и закурил.

- Гоняются за всем, что движется, - пояснил Егоров. – Переждем, авось не заметят.

От взрывов сначала вздрагивала земля, потом как-то странно напрягался воздух, и только после этого, не выдержав напряжения, лопался грохотом.

Взрывы прекратились, зато рев моторов сделался громче. Теперь он стремительно приближался к нам.

- Все. Теперь как повезет, - Егоров больше не форсил. Он загасил папиросу, сполз на самое дно канавы, и вжался в песок, закрыв голову руками.

Самолеты прошли, казалось, прямо над нами. Я ждал взрывов, но взрывов не последовало. Правда, стебануло рассыпчатым треском.

Когда гул затих вдали, Егоров поднялся, отряхнул пыль, аккуратно достал из кармана бычок, запалил снова.

- Вроде обошлось.

Мы подошли к машине. Начиная с дверцы кабины наискось через борт протянулась цепочка пулевых отверстий.

Но шины были целы, бензобак не задет.

Рабочих нигде не было видно.

- Ну что, поехали... – Егоров в последний раз жадно затянулся и бросил погасший окурок.

Обстреляв нас, самолеты, очевидно, затем атаковали горожан, работавших на строительстве оборонительных сооружений. Когда полуторка выкатилась из-за края ложбины, мне пришлось резко затормозить – прямо посреди дороги зияла воронка. Несколько комков тряпья, разбросанных вокруг, оказались человеческими телами. Дальше на травянистом склоне лежали еще тела, часто по двое – по трое.

В землю кровь впиталась, но малиновыми пятнами держалась на ярко-зеленой траве.

- Маманя! Ой, маманя...

Длинноногий подросток прижимал окровавленные руки к животу, сложившись, как кузнечик.

На камне сидела женщина и тупо смотрела на свою перебитую и вывернутую под странным углом ногу. Из раны косо торчала бело-розовая кость.

Странно, я не испытывал особого ужаса, возможно, виденный мной расстрел Макса (брызги на стене после выстрела в затылок) сыграл роль прививки?

Егоров достал индпакет, на ходу разрывая обертку, подбежал к мальчишке.

- Слепое ранение, плохо.

Из лесу по одному, небольшими группами выбирались люди.

Один из лежащих пошевелился, застонал. Другой, подальше, сел, и теперь тихо шарил перед собой, пытаясь что-то нащупать. Лицо его выглядело сплошной раной. - Врачи есть?

С моей помощью Егоров сумел справиться с подростком (вряд ли это могло его спасти) - прижать к пулевому отверстию салфетку, забинтовать. Но раненых было много, в том числе тяжелых.

Среди убитых был военрук, которому хромота помешала добежать до леса.

Как ни странно, в числе мобилизованных на окопные работы оказался врач. Правда, медицинских индпакетов больше не нашлось. На перевязки пошли рубашки, у одной из женщин оказалась с собой простыня.

Тем временем по приказу Егорова мужчины разгрузили полуторку. На место стальных ежей в кузов положили тяжелораненых. Егоров выделил двух женщин для сопровождения. Вырвал из блокнота листок, нацарапал записку.

- Поезжай в Лугу в госпиталь. Госпиталя бомбить не должны.

В голосе лейтенанта чувствовалось сомнение, я так точно знал, что госпиталя в начале войны еще как бомбили. Но альтернативы все равно не было, разве что по дороге встретится что-нибудь военно-полевое.

Ничего похожего на госпиталь по дороге нам не попалось. На окраине Луги мы миновали небольшую встречную колонну ополченцев. Мрачные, замкнутые на замок лица. Они знали об обстрелах с воздуха, видели следы бомбежки, хотя самих их всерьез еще не атаковали. Винтовки были не у всех.

К тому моменты, когда мы отыскали в Луге больницу, подросток, раненый в живот, и одна из женщин умерли.

====================================================================================

Назад <<< 01 02 03 04 05 06 07 08 09 10 11 12 13 14 15 >>> Далее