Сергей Соловьёв. Петля Амфисбены

За окном валит снег. Пахнет озоном, горелой изоляцией. Как мне не хочется уходить из квартиры!

Мысли соскальзывают, не давая сосредоточиться на главном – что надо бежать, что нельзя здесь оставаться ни секунды.

Долго звонил телефон, к которому я не стал подходить.

Смешно, как И.А. со своим рюкзачком протискивался в разрез. Перекинул через край одну ногу, другую. Напрягся, раздвигая края – и исчез. Никакая это не машина времени, а чистая магия. И.А. – гений желания.

Я выключил рубильник и все закончилось благополучно. Морок рассеялся. Без взрыва. Но И.А. исчез.

А за день до этого я сам (на пятьдесят три года моложе себя сегодняшнего) отправился в прошлое.

Я обхожу опустевшие комнаты. За этим массивным письменным столом я мог бы написать историю своей жизни. Духи Петроградской стороны помогали бы мне. На окраине, на улице Олеко Дундича (с видом на покрытое снегом поле) из под моего пера (шариковой ручки) не выходит ничего, кроме обрывков.

Но может быть я все же сумею написать ее сейчас, когда круг окончательно замкнулся? Ради И.А.?

На столе стоит его военная фотография в рамке. Пилотка, солдатская форма. Раньше я ее не видел.

Он напоминает мне тех ополченцев, вместе с которыми я закапывался в песок в 41-м. Я уцелел, они нет.

Получается, во время войны его выпустили, потом посадили снова? «Сколько раз мне уже ломали жизнь.»

Человек может исчезнуть, но вопросы остаются.

Звонят. На этот раз в дверь. Ну вот, доигрался. Нет ли в такой старой квартире выхода на черную лестницу?

Если это КГБ, за черной лестницей тоже наблюдают.

Звонки не прекращаются. Я крадусь в переднюю. Без пальто и уличной обуви я все равно никуда не денусь. Лишь бы они не услышали, что в квартире кто-то есть.

Звонки прекратились, но через минуту ударили снова. Снова смолкли.

Я завязываю ботинки.

Через двойную дверь слышны голоса. (Они ничего не стесняются!)

- Серега, сходи посмотри, есть ли выход на чердак. Там должен быть проход на пожарную лесницу. Я за отмычками сбегаю.

Я заканчиваю одевание и жду. В последний момент мне приходит в голову взять потертую авоську из искусственной кожи.

Когда снизу доносится еле слышный хлопок двери, я, стараясь не шуметь, выхожу на лестницу. Придерживая язычок замка, бесшумно закрываю за собой.

Горбясь, шаркая ногами, почти волоча по грязным ступеням авоську, спускаюсь вниз. Мимо меня весело проносится вверх похожий на Гагарина парень с брезентовым портфельчиком под мышкой. Скользнув по – но не задержавшись на мне -- быстрым взглядом. Давно я не чувствовал себя таким молодым.

Я не сразу поехал домой, а отправился в свое любимое полуподвальное кафе. Боже мой, я свободен, свободен! Наконец-то я вырвался из петли амфисбены!

За последний год я сделался тут настоящим завсегдатаем.

Знаю почти каждую трещину в стене и пятно на полу. Знаю всех, кто заходит не просто так, а для того, чтобы поговорить с Леной. Ее считают «душевной». И меня она давно уже выделяет из многочисленных посетителей.

Уже несколько месяцев, как мне удалось заполучить ее домашний телефон. Повод? Самый банальный – я сумел ей отремонтировать фотоаппарат. Но воспользовался им только один раз, когда относил камеру, чтобы не показаться навязчивым.

Но сегодня мне все кажется особенным, как будто черно-белый фильм вдруг стал цветным.

Я вытягиваю вперед руку с кольцом, купленным когда-то на барахолке.

- Вы знаете, что это за зверюга, Лена?

Из желтой воронки сновидений мы поднимаемся к утру… На самом деле эта воронка (у меня) скорее не желтая, а серая… Даже когда я открываю глаза, некоторое время на вещах держится серый налет…

Лена (она всегда встает рано) гремит на кухне посудой. С прошлого года она пенсионерка. Двух пенсий (пусть даже у меня – блокадно-ветеранская) нам не хватает. Кроме того, сейчас со снабжением настолько плохо, что полдня у нас уходит на стояние в очередях.

Мы теперь живем в небольшой двухкомнатной квартире в районе площади Мужества. Результат обмена – моя однокомнатная плюс ее комната...

У нас растет сын, Лёня. Ему скоро четырнадцать. На него не напасешься. Если бы не дочка Лены от первого брака, Алиса, которая вышла замуж в Финляндию, положение было бы катастрофическим. От нее нам кое-что перепадает.

Лена знает мою историю. Быть может, благодаря ей она и вышла за меня замуж. Я, как мог, все ей рассказал в тот удивительный месяц после исчезновения И.А. Как мне тогда было легко! Я совершенно не чувствовал тяжести лет. Возможно, благодаря этой истории я не кажусь ей таким уж старым. А может, ей просто смертельно надоели грубияны и алкоголики.

(Зато старым я кажусь себе. Серый туман подкрадывается отовсюду.)

Я смертельно устал. Каждый день жизни требует усилий. Абсолютно нелепых – чего стоил хотя бы недавний обмен денег!

Я больше не ношу кольца с амфисбеной – оно теперь висит на нитке. К символу времени, замкнутого в кольцо, добавился новый оттенок – петля с хвостиком.

На улицах города мне то и дело чудится И.А. То он садится в трамвай, то сворачивает в подворотню. То некто, похожий на него, стоит в очереди. Я подхожу поближе, люди с подозрением на меня косятся – не хочу ли я пристроиться? Но это не он. И все же я держусь неплохо для своих лет. Однако полную историю своей жизни я не напишу никогда.

Я слышу, как Лёня уходит в школу.

Завтрак. Растворимый кофе, яичница. После завтрака Лена снаряжает меня в ближние магазины за молоком и хлебом. Сама она поедет в центр. Это труднее.

Холодный, но солнечный июньский денек. (Мне вспоминаются другие июни.) Нежно-зеленая трава, в которой горят золотые пятна одуванчиков. Черная очередь у входа в магазин.

На разбитом бетонном крыльце сидит И.А. На этот раз это настоящий И.А. – сначала я узнаю рюкзак, который он прижимает к груди, а потом мы с ним встречаемся взглядом.

Послесловие издателя.

С автором этих заметок я познакомился в конце горбачевской «перестройки». Повод, как это часто бывает, имел весьма слабое отношение к дальнейшему. Старика попытались ограбить по сценарию, очень распространенному в те смутные годы. Необычным был, пожалуй, только неуспех в остальном вполне банальной попытки.

Около метро на грязном снегу толпились обменщики валюты. Старик подошел к одному из них, оказавшемуся мошенником. Молодой человек предлагал несколько более высокий курс, чем остальные. Старик протянул ему двадцатидолларовую купюру (помощь из Финляндии). В отличие от честного валютчика, недобросовестный молодец стал ее мять и разглядывать, чем вызвал подозрения старика, который ухватил его за руку на секунду раньше, нежели товарищ недобросовестного налетел на старика с намерением оттолкнуть, крича что-то невразумительное ( вроде, «шухер, милиция...»). Для своего возраста (очевидно, сильно за 80) старик был еще очень крепок, от толчка рука его сжалась сильнее. Он выронил пластиковый пакет с продуктами, который держал в другой руке, но не отпустил довольно плюгавого молодца. Последний перепугался и вернул цепкому старику двадцатку, тем более, что на них уже начали обращать внимание, в особенности лоточники и ларечники, интересы которых не обязательно совпадали с интересами мошеннической парочки. К тому же, парочка был еще неопытной и плохо освоила свое дело. Вернув двадцатку, плюгавый бежал, а старика окружили сочувствующие, в том числе и я сам.

Кто-то подобрал и протянул старику его пластиковый мешок.

Среди ларечников мелькнуло знакомое лицо. Еще в прошлом году этот молодой человек был моим студентом. Он кивнул мне.

- Что тут произошло?

- Да вот, человека попытались ограбить.

- Я двадцать долларов хотел обменять... – пояснил старик.

- Хотите, я вам в ларьке обменяю?

- Да, пожалуй, лучше этого не откладывать...

Когда операция была завершена, я предложил старику проводить его до дому. Он ответил контрпредложением, показавшимся мне необычным со стороны человека его возраста или, может, его поколения.

- Давайте лучше... в кафе зайдем. Руки трясутся... и вообще – волну перебить надо. Я имею в виду, может, эти двое где-то рядом, или у них есть сообщники. Ну, долго-то они следить не будут, поленятся.

После того, как завязалось наше знакомство, я много раз бывал у старика дома. Узнав, что я в семидесятые годы учился на математико-механическом факультете университета, он стал как-то особенно тепло ко мне относиться.

Поначалу я считал его жену Лену – дочерью, настолько в стороне она держалась, совсем не участвуя в нашем разговоре. Она ставила чай, какое-нибудь печенье и уходила. Это заблуждение развеял однажды приход сына Лёни, долговязого подростка, называвшего Георгия Валентиновича «папой», а Лену – «мамой». Он, впрочем, тоже, вежливо поздоровавшись, сразу ушел с кухни. В дальнейшем он при мне появлялся редко.

Георгий Валентинович никогда не говорил со мной о «петле Амфисбены». Ни словом не касался своей необычной биграфии и, почти до самого конца, не упоминал о своих записках.

Помнится, тему обсуждения на целый вечер составили события 14 декабря 1975 года, оказавшие столь значительное влияние (как я узнал позже из его записок) на судьбу Георгия Валентиновича. Дело в том, что я сам, будучи студентом, побывал в этот день на Сенатской площади, и на всю жизнь запомнил аллергическое изобилие милиции, оккупировавшей все стратегические точки вокруг. В университете циркулировали накануне кое-какие слухи, я пошел из любопытства...Я насчитал, по диагонали пересекая заснеженную площадь, более двадцати милицейских машин, помимо черных «волг» у набережной и автобуса с «омоном» около Адмиралтейства. Мне хватило благоразумия не останавливаться и не слишком демонстративно глазеть по сторонам.

Георгий Валентинович жадно слушал мой рассказ и засыпал меня вопросами. – Что еще я знал об этом событии? О людях, которые в нем участвовали? Что с ними стало?

В конце «перестройки» я собирал материалы для статьи «Аллергия», впоследствие опубликованной в университетской газете, и мог рассказывать об этих событиях часами.

Подобно большинству жителей СССР в то время, я испытывал необоримое искушение говорить о политике. Георгий Валентинович обычно уконялся от таких разговоров, делая исключение – как в случае 14 декабря – только для рассказов о конкретных людях и конкретных событиях.

Чаще всего мы говорили о преподавателях мат-меха, которых он знал неплохо, и вообще о питерских ученых физико-математического круга.

Иногда – о стихах. Принято считать, что старики чаще всего вспоминают детство, но в случае Георгия Валентиновича это было иначе. Помнится, он хорошо знал раннего Бродского. Охотно цитировал на память поэтов совершенно мне незнакомых – возможно, главным образом своего соседа Феликса, хотя лишь малую часть этих стихов я обнаружил в дальнейшем, разбирая переданные мне тетради.

«Стихи – способ очеловечивания мира...»

Изредка рассказывал о каких-нибудь эпизодах из собственной жизни – без начала, без конца – выхваченных вспышкой из темноты, рассказы, чем-то напоминающие странные стихи, которые ему нравилось читать.

Меня всегда привлекали умные старики, быть может, поэтому Георгий Валентинович не казался мне таким уж необычным...

Наш недолгий роман оборвался так же неожиданно, как и начался. Отшумел трехдневный августовский путч – шок и испуг первого дня, облегчение и ухмылки второго (уверенность, что путч обернулся фарсом), неожиданный кризис последней ночи (еще неизвестно, чем все может кончиться) – я даже побывал в эту ночь на Исаакиевкой площади перед городским собранием, под защитой хлипких баррикад, готовясь, правда, в случае приближения серьезной опасности, скрыться на квартире у живущих неподалеку знакомых.

Эти события дали повод мне вызвать улыбку Георгия Валентиновича стихотворной цитатой:

Глядите, приближается волна.

Похоже, не оставит ни хрена.

Нет, ничего, нахлынула, живем –

Был сухостой, а нынче водоем.

Наши встречи продолжались, но вскоре он сообщил мне, что в ближайшее время переезжает в Финляндию. На этом настаивала жена Лена. Помимо того, что ее дочь уже несколько лет как вышла замуж за финна, у нее самой, оказывается, обнаружились какие-то финские корни, что давало теперь повод получить вид на жительство и социальную помощь в Финляндии, а в дальнейшем и финское гражданство.

Горбачев потерял власть. Ельцин, Кравчук и Назарбаев поспешно пописали Беловежские соглашения, положив конец существованию СССР. В начале января раз в десять подскочили цены...Вопрос об отъезде Георгия Валентиновича окончательно решился к февралю.

Накануне отъезда он позвал меня зайти и, впервые пригласив в свою комнату, попросил принять на хранение, а при возможности издать записки, являющиеся содержанием связки потрепанных тетрадей.

Также его просьба состояла в том, чтобы я не заглядывал в записки раньше времени, поскольку в суете предстоящего отъезда это только помешает мне получить цельное впечатление.

В большой комнате уже накрыли стол, в кваритире собирались к «отвальной» знакомые и родственники Лены.

Георгий Валентинович обещал связаться со мной, как только устроится в Финляндии.

Нет необходимости рассказывать здесь об «отвальной». На следующий день я помогал отвозить багаж на Финляндский вокзал. Мы простились с Георгием Валентиновичем на платформе.

Дальше – всем, кто жил в эти годы в России, должно быть понятно – навалились проблемы выживания. Математика в то время оказалась одной из немногих свободно конвертируемых специальностей. Меня как раз пригласили во Францию. Пока оформлялись документы, я честно набрал в Word 3.1 записки Георгия Валентиновича и даже отнес их в два или три издательства. Когда из Финляндии раздался долгожданный звонок, я смог сообщить ему, как мне казалось, оптимистические новости: рукопись читают с интересом. В действительности, конечно, издательства тоже были озабочены выживанием. «Петля амфисбены», за которой не стояло известного имени, которая не обещала громкого скандала и не могла похвастаться зубодробительной детективной интригой, имела в то время мало шансов. Главный ее интерес – странноватая, интимная связь с советским периодом русской истории, цепко охваченном петлей времени, совсем еще не обращала на себя внимания.

Записав телефон и адрес в Финляндии в блокнот, через несколько дней я улетел в Париж. Каюсь, позвонить из Парижа я собрался примерно через месяц. Лена сообщила мне, что Георгий Валентинович тяжело заболел и находится в больнице. Когда я позвонил в следующий раз,она сказала, что он скончался.

В дальнейшем мои попытки звонить по этому номеру нарывались на вежливый голос, говорящий исключительно по-фински. Вероятно, Лена переехала.

Примерно через полгода я вернулся в Петербург. Как выяснилось, все издательства ответили отказом. Между тем, за время пребывания во Франции мне удалось найти новый контракт, на этот раз в Дании. Два или три месяца – промежуток между контрактами – я посвятил хождению по редакциям. К этому времени я уже знал, что публикация «за свой счет» неизбежно маргинализирует книгу. Хотя кое-какие средства у меня были, мне не хотелось обрекать на эту судьбу рукопись «Амфисбены».

На тему издательских приключений «Петли амфисбены» можно было бы написать отдельный роман, или, по крайней мере, повесть. Вряд ли стоит долго задерживаться на этом в послесловии – свидетельстве того, что долгие усилия наконец увенчались успехом. Времена меняются...

Недавно я съездил в Финляндию. Перед поездкой от родственников Лены, живущих теперь в той самой небольшой двухкомнатной квартире неподалеку от площади Мужества, я узнал, что Лена умерла тоже, но, главное – узнал, что и Георгий Валентинович, и Лена оба похоронены на кладбище недалеко от Хельсинки; родственники объяснили мне, как найти в Хельсинки дочь Лены Алису, которая может показать могилу. Сын Георгия Валентиновича уже несколько лет как учился в Англии.

Финский муж Алисы (говорящий по английски) любезно отвез меня на кладбище. Насколько я понял, уход за могилой оказался главным образом его обязанностью. Он же позаботился установить надгробную плиту серого гранита. На плите, в соответствии с последней волей Георгия Валентиновича, было высечено:

Георгий

Семенов

1922 – 1992

После кончины Лены снизу добавилась надпись:

Елена Семенова

1935 – 2002

--*--

Благодарности:

====================================================================================

Назад <<< 01 02 03 04 05 06 07 08 09 10 11 12 13 14 15 >>> Далее