6

 

            Я проверил по газетам. Сталин впервые выступил только 2 июля. А 4 июля объявили приказ о создании народного ополчения.

            Значит, меня послали под Лугу числа 8 или 10. Мне не удается состыковать то, что я видел, с хронологией, которую я пытаюсь восстановить. После того, как я нашел госпиталь (на деле – скромную больницу, расположенную в длинном, как барак, одноэтажном доме), я  намеревался вернуться к мобилизованным на рытье противотанкового рва. Вместо этого я вынужден был подчиниться приказу встреченного на дороге майора, возглавлявшего еще одну колонну ополченцев. Собственно, моей стратегией всегда было плыть по течению (в другой терминологии  - скользить по силовым линиям времени). Я не собирался «спасать отечество» - само по себе это не было моей целью - я хотел всего лишь вернуться домой.

            Но приказ есть приказ.

            Погрузив майора (в кабину), пару пулеметов с расчетами и коробками пулеметных лент (в кузов), я поехал на передовую.

            Линия неглубоких (половинный профиль – сантиметров шестьдесят глубиной) окопов пересекала обращенный на юг склон холма. Позади за окопами поднимался черный еловый лес, в который уходила глинистая дорога. Впереди склон плавно переходил в кочковатый болотистый луг. За ним – кусты, осинник.

            Я оставил грузовик на узкой прогалине за деревьями. Каждый расчет (два человека) тащил свой пулемет; я помогал – т.е., нес коробки с лентами.

            После этого у нас было с полчаса до начала немецкой атаки.

            Майор, узнав, что нет связи, убежал куда-то по линии. Никто не отдал приказа, позволявшего мне уехать. Самому мне это казалось неудобным, несмотря на отсутствие противоположного распоряжения, хотя никогда в жизни я не чувствовал себя более нелепо, до такой степени не на своем месте. Одно из проявлений инстинкта смерти – ощущение, что оставаться в живых неудобно.

            Я оказался в отдельном окопчике с пожилым ополченцем, вооруженным винтовкой. Как я уже говорил, у меня самого не было никакого оружия. Видя, что я топчусь около, он язвительно-вежливым жестом пригласил меня: «П-присоединяйтесь.»

            - М-мелковат, но для хороших окопов тут инструментов м-маловато, – он поправил очки. – Да и в-времени тоже. Если б-будет налет...

             У него было худое зеленоватое лицо со впалыми щеками. Дурно выбритое – кое-где, кустиками, пробивалась щетина. Блестели, наверное, очки, но казалось, что стеклянно посверкивают глаза – во всяком случае, таким он запомнился мне.

            - В-выбирал место, н-наверное, кавалерист. Л-лучше б-было бы в лесу. Еще Цезарь з-знал, что укрепления на открытом склоне – ч-чистая погибель. Едва не проиграл галлам.

            - Под Алезией?

            - Ну да.

            - Но галлы Цезаря сверху атаковали, от гребня.

            - Эт-ти тоже с-сверху умеют. Бомбами или шрапнелью. Нет, чтобы в лесу окопы отрыть...

            - Там, наверное, корни, рыть сложно.

            - В-верно, т-только т-так мы как н-на блюдечке. И по д-двадцать п-патронов на в-винтовку. И п-пристреляны эти в-винтовки со штыком, - он похлопал по стволу, - а здесь штыка нет. Я в империалистическую уж-же в ок-к-копах п-побывал, з-знаю.

            - Я понимаю...

            Он помолчал.

            - Как вы думаете, еще д-долго?

            - До появления немцев?

            - Ну да, до ... явления их – нам... до конца? М-можно сказать, что я в-веду п-пораженческие р-разговоры. Н-но мы б-будем х-храбро с-сражаться. Е-если д-дадут.

            - К-кто с-сказал, что л-люди не п-помнят п-прежней жизни? – продолжал он, -Н-не верьте. Я – п-помню. Т-то, ч-что б-было д-до револ-люции. Д-другой м-мир. М-мне б-было б-больше в-восемнадцати. Ч-что, м-можно з-забыть м-маму, п-первую л-любовь? В-враки. Так что, м-может, б-буду п-помнить и это. Смерть.

            - Ну, своего рождения никто не помнит, так что, может, и смерть не удастся запомнить. Даже если мы погибнем. А прежнюю жизнь, я согласен, забыть невозможно.

            - Хорошо, что согласны. Не все это понимают, - он улыбнулся, снял очки, протер платком. – Доцент, снимите очки-велосипед...

            В этот момент дальше по линии прогремело несколько выстрелов.

            - Пре-кра-тить! Беречь патроны! – заорал майор. Приказ сопровождался разветвленной матерной тирадой.

            - Вон они, - ополченец надел очки и показал рукой направление. У края осинника вдалеке виднелось два мотоцикла с колясками.

            Один из мотоциклов расхохотался длинной пулеметной очередью, обе машины развернулись и скрылись в осиннике.

            -     Там, должно быть, тоже дорога.

            Не успел треск мотоциклетных моторов утихнуть, как его перекрыл иной звук, гораздо более низкий и угрожающий.

            - Танки. Все. Луг для них не препятствие, болотистость недостаточная, - сказал доцент.

            - Отойдем в лес.

            - Да, пожалуй. Лучше бы это сделать прямо сейчас, но... – он оглянулся через плечо.

            Из осинника выдвинулась первая бронированная коробка, казавшаяся на этом расстоянии маленькой и неопасной. Почти одновременно, подминая хлипкие осины, из леска выполз десяток других.

            - Не хотят бока подставлять, под прикрытием леска стали в линию, - прокомментировал доцент.

            Танки ударили прямой наводкой.

 

7

           

            Несколько лет назад я разыскал место боя. Луг еще более заболотился, лес выпустил вперед молодую поросль, прикрыв ею заплывшие окопы и воронки от снарядов. Найти его мне помогла дорога. Она не слишком заросла, по ней, видимо, время от времени ездили.  Я даже узнал опушку, где стоял когда-то мой грузовик.

            Я спустился вниз и перебрался на другую сторону луга. Моросил мелкий дождь. На фоне елового леса золотыми пятнами выделялись березы. Под ногами в пожухлой траве запутались красноватые листья осинок, сверху летели еще. За осиновой рощицей становилось чуть суше, там тоже тянулась дорога. Видимо, по ней и подошли танки.

 

            Я запомнил бело-рыжие вспышки первого залпа, но не звук. Вряд ли я был без сознания дольше, чем несколько минут. Очнулся я сразу, без перехода, возможно, благодаря разрывам очередной серии снарядов, которые накрыли окопы где-то в стороне.

            Доцент лежал лицом вниз, отбросив винтовку в сторону. Песок покраснел от крови.  Слева и справа дымились воронки.

            В голове у меня звенело. Я посмотрел на поле. Танки медленно двигались вперед, прощупывая болотистую почву. На ходу они продолжали стрелять, но выстрелов я не слышал, только сильно вздрагивала земля. За каждым танком, пригибаясь, шла небольшая группа автоматчиков.

 

            Я вскочил и бросился в лес. Грузовик стоял на опушке.

 

            В конце концов, я не был бойцом этой части. Как выяснилось потом, в кузов успело вскочить несколько ополченцев. Позже, не сказав мне ни слова, они исчезли. Вероятно, в какой-то момент спрыгнули на ходу, когда машина замедляла ход.

           

            Появлялись и исчезали пассажиры – меня останавливали патрули, мне приказывали подвезти тех, привезти то и это – меня не раз выручала бумажка о том, что я командирован на перевозку граждан, выделенных на оборонные работы. Благодаря ей мне даже один раз позволили заправить машину. В конце концов в кузов погрузили полтора десятка подвергшихся обстрелам, натерпевшихся страху, но уцелевших граждан и велели доставить их обратно в Ленинград.

            На последнем отрезке пути мне пришлось освоить езду с наполовину засорившимся карбюратором. Чуть поддашь газу – глохнет двигатель. Задерживаться не хотелось, по слухам, поблизости прорвалась немецкая колонна. Я зафиксировал заслонку в максимально открытом положении, когда еще не глох мотор, и манипулируя одними скоростями, без педали газа, тащился на север.

 

            В середине июля я снова вернулся в Ленинград. Повсюду в небе висели колбасы аэростатов, говорили, что они защищают город от пикирующих бомбардировщиков.

 

8

 

            В дальнейшем, в начале августа, меня снова мобилизовали в качестве шофера, на этот раз уже по всей форме. Я оказался бойцом автомобильного батальона и в этом качестве прослужил всю войну.

            Бог меня миловал.

 

            В этой книге не будет рассказа о войне. Об этом лучше меня рассказали другие. Зачем множить жестокость рассказом о жестокостях?

            Может быть, то, что я попытаюсь сделать, вернее будет передать словами «отдать справедливость». Отдать должное тем, кто никогда уже не скажет ничего за себя сам.

            О патриотизме и геройстве всегда кричат выжившие.

 

            Точнее будет сказать даже «поэтическую справедливость».

            Однажды, после того, как сгорели в начале сентября бадаевские склады, мне дали день отпуска. Вокруг города как раз сомкнулось смоченное кровью железное кольцо.

            Я зашел домой. Часть жильцов эвакуировалась. Дверь моей комнаты была  не заперта, буфет разграблен. Оставшиеся соседи весь грех сваливали на отъехавших.

 

            Я отыскал дом, где когда-то жили мы с Феликсом. На мой звонок открыла незнакомая женщина. Узнав, чтоя ищу Феликса, в квартиру пустить отказалась. «Давно съехал.» «Ничего не знаю.»

 

            Меня будто током ударило – Феликса больше нет. Я ушел, но со мной что-то случилось. Всю дорогу, пока я возвращался в часть, мне лезли в голову стихотворные строчки.

 

            Такое состояние, помимо моей воли, много раз охватывало меня на дорогах войны. Несколько раз поэтическая лихорадка заканчивалась рождением небольшого стихотворения. Я отлично сознаю, что все эти стихотворения – подражания тому, что писал Феликс. Я не приписываю их себе – я думаю, что время от времени я видел войну как бы его глазами.

            Мне кажется, что мои собственные военные впечатления (по крайней мере, после того, как я уверился в его гибели) не представляют особого интереса.

            Разве что... одно из них стоит особняком, само по себе. Для меня это низшая точка войны. Ослепительно-солнечный день в умирающем Ленинграде. Наверное, январь 42. Минус 35. Цепочки людей, как цепочки черных муравьев, тянущихся к Неве...

 

            Что стало с Ольгой?

 

 

Стихи переписаны в отдельную школьную тетрадь.

(Тетрадь не заполнена до конца.)

 

1

 

                                                           Трещина «всегда-никогда»

                                                           Раскалывает судьбы

                                                           И города.

                                                           Глыбы черного, красного льда.

                                                           Зеленого, как твои глаза.

                                                           Вода ледяна, глубока...

 

2

 

                                                           Из-под кустов глядеть на самолеты.

                                                           Зевоты нервной одолеть не мочь,

                                                           Ждать, чтоб скорее наступила ночь,

                                                           И было можно продолжать работу.

 

3

 

                                                           Змея притаилась под каждым кустом.

                                                           Сжалась пружиной – чуть только, взрыв.

                                                           От мира до мая

                                                           Мы тихо ползем

                                                           Извилистым, как она, путем.

 

4

 

                                                           Что, где, почему?

                                                           Ближе к дому, а если нет?

                                                           Для них мы – варвары,

                                                           Для нас – они,

                                                           Но это никак не последний ответ.

 

5

 

                                                           Зеленоглазая старуха

                                                           У края озера в лесу.

                                                           Ей тридцать лет,

                                                           Но слезы едки –

                                                           Сгубили девичью красу.

 

6

 

                                                           Расчистить время для иных боев –

                                                           Сегодняшний не кончен, хоть не нов

                                                           (В дыму и копоти я позабыл начало.)

                                                           Мой умер дух, моя душа кричала

                                                           На тысячу железных голосов.

 

7

 

                                                           Легли пятаки на глаза.

                                                           Гроб открыт, и цветы в апреле.

                                                           По ветру летит косая слеза.

                                                           Пули – вверх летят,

                                                           Мимо цели[1].

 

8

 

            Я сочинял это, а Твардовский написал «Я погиб подо Ржевом...». Какое может быть сравнение?

            Я отделался всего лишь одним легким ранением. Как начал, так и закончил войну шофером. Служил в оккупационых войсках, часть наша стояла под Дрезденом.       Там я и купил на барахолке – у какого-то не то венгра не то румына, не говорящего по-русски –  свое кольцо с амфисбеной. В сорок шестом меня демобилизовали, после этого приступы стихотворной лихорадки у меня почти прекратились.

 

 

 

====================================================================================

Назад                                        <<< 01 02 03 04 05 06 07 08 09 10 11 12 13 14 15   >>>                                          Далее