После того, как Полина сказала мне “до свидания”, она никуда не ушла. Я плохо помню, каким образом мы оказались у меня на кровати. Кажется, это произошло очень быстро. Мне ничего не стоит вызвать из памяти разного рода крупные планы и оценить общую длительность нашего совместного пребывания – до начала сумерек, несколько часов. Связно рассказать не получится. Да и зачем пытаться? Казалось, нас окутывает какое-то прозрачное, но вязкое облако, в котором время почти что остановилось.

            В коридоре зашумела вода в туалете. Затем послышались тяжелые, трудные  шаги Феликса. Полина в этот момент просто лежала рядом. Ее рука вцепилась в мою. Я видел, как напряглась ее грудь и сжался до размеров горошины сосок. Шаги прошли мимо, открылась и закрылась дверь.

            Полина вскоре расслабилась, но сказочная замедленность времени больше не вернулась. Немного погодя она села на кровати и сказала, что ей пора. Оделась она с какой-то птичьей быстротой.

            - Одевайся тоже, выпустишь меня.

 

            Тапочки она надела только на лестнице. Протянула руку, не то для пожатия, не то для поцелуя. Я взял ее кисть в свою. Она вдруг отклонилась назад, заставляя меня тоже откинуться, уравновешивая ее тяжесть, как дети, намеревающиеся кружиться. Закинула голову, закрыла глаза, распустила губы в улыбке. Рывком вернулась в нормальное положение. Отняла руку.

            - Ну, до свидания.

            Побежала вниз, перепрыгивая через ступеньки, по выщербленной лестнице.

 

            Я вернулся и снова лег в кровать. Лежал и прокручивал, как кино, то, что еще недавно происходило со мной на этом самом месте. Какие-то остатки замедляющего время облака наверное еще не совсем покинули комнату. Мне удалось вызвать слабое подобие недавнего блаженного состояния и я не заметил, как заснул. Сказать “сном праведника” будет слишком, но все же без спазмов и агоний минувшей ночи.

            Почему состояние было блаженным? Казалось, Полина все еще со мной. В ее пристутствии не было места страху.

            В комнате было совсем темно, за окном стояли сумерки. В дверь квартиры снова звонили.

            Спал я одетым. Надеясь, что это вернулась Полина, я выскочил в коридор.

 

            - Кто там? – я старался говорить негромко, чтобы не разбудить Феликса.

            - Маша.

            Я отворил.

            - Что случилось?

            - Тс-с. Пойдемте к вам в комнату. Не забудьте закрыть дверь.

 

            На этот раз электричество было отключено, через окно сочился сумеречный свет белой ночи.

            - Произошло еще одно убийство. Из того же оружия. Чувствуете? Он еще теплый. – Маша приоткрыла сумочку, взяла мою руку в свою и заставила прикоснуться к пистолету. – Чувствуете запах пороха? Я знаю, кто убийца! Не перебивайте.

            Я совсем не уверена, что раньше говорила вам правду. Во мне две жизни или даже больше. В затылке просто туман какой-то.

            Кого это изнасиловали – меня или ее, и мщу я за кого – за себя или за  нее, или это она мстит за меня, или за всех изнасилованных, или она все придумала, а просто у нее губы в крови и ей хочется убивать, - я не знаю.

            Она снова взяла мою руку и прижала к пистолету.

            Пояснила, глядя в окно (наморщенный лоб, недоуменный профиль):

            - Она – это комиссарша. Я заглянула в себя – я умею скакать на лошади, - она довольно похоже заржала вполголоса.- Может статься, я просто любила ее, эту женщину. Могильная яма, черви... Страшно. Я и шашкой наверное рубить умею...

            Она рубанула сумерки ладонью.

-         Она живет во мне. Я бы не стала стрелять. Этим ничего не исправишь. Я была учительницей, учила крестьянских детей, я знаю... Они грубые, тупые, когда вырастают – дерутся стенка на стенку, деревня против деревни, и гармонист играет, это традиция. Домой придут выпивши – баб своих колотят. Или е-т. – Она с удовольствием выговорила матерное слово.

-         Как голод кончился, многие потянулись в город, а привычки старые ...

                  Запутала я тебя, гость из будущего, а?

                  Ну ты помалкивай, не рассказывай никому, а то станешь, как мы, а мне будет – жа-алко.

 

            Ее лихорадочная речь прервалась, когда в коридоре послышались шаги Феликса. На этот раз они остановились перед моей дверью.

            Молчание.

            - Георгий! Полина не у тебя?

            - Нет! Она ушла, как ты заснул.

            Дверь потрескивала, будто Феликс осторожно наваливался на нее со стороны коридора. Маша сунула руку в сумочку.

            - Ты не один!

            - Не один, но это не Полина!

            Дерево треснуло сильнее.

            Я вскочил и подошел к двери.

            - Я сейчас открою, только ради бога, веди себя вежливо!

            На всякий случай я щелкнул выключателем. К моему удивлению, зажегся свет.

 

            Феликс, который действительно всей своей тяжестью давил на дверь, едва не упал, когда я повернул ключ. Он ввалился в комнату, с неожиданной прытью, ухватясь за верх мешающего обозрению шкафа, откачнулся в сторону и заглянул за него, вероятно,  рассчитывая увидеть Полину.

            Маша неподвижно сидела на кровати. Правую руку она по-прежнему держала в сумочке. Как и на вчерашней прогулке, на ней были белая блузка и длинная черная юбка. Когда, чуть позже, я подсел к ней, я заметил, что теперь блузку покрывают мелкие буроватые брызги. Один рукав был разорван.

            - Здравствуйте, Феликс. Георгий рассказывал мне, что вы поэт. Он даже читал мне наизусть ваши стихи. Мне кажется, сейчас самое время услышать некоторые из них. Не правда ли? – она указала свободной рукой на единственный стул.

            Маша улыбалась, но в глазах был ледяной холод... С губ Феликса готова была сорваться грубость, но он посмотрел на Машу, посмотрел на меня, отцепился от шкафа и, молча проковыляв к стулу, сел, оказавшись прямо под лампочкой.

            Тогда я тоже сел (рядом с Машей).

            - Что же вы медлите?

            Феликс бросил на меня очень трезвый и очень испуганный взгляд. Я кивнул.

 

Я – Ф-феникс, но й-йя п-помню с-смутно

                        К-как б-был р-рожден й-йя в-ва п-первый р-раз

                        С-смотрел из-з б-бури й-йяркий г-глаз

                        И н-начиналось у-утро...

 

                       

     - Очень интересная манера чтения. Очень современная. Георгий читал иначе. Прочтете что-нибудь еще? Самое последнее?

            Феликс сглотнул.

            - Х-хорошо. Из-з п-поэмы.

           

                        Ж-жел-т-товатая п-пена п-пивная

                        У ж-желтов-ватых д-дом-мов

                        На к-кам-нях з-зап-плеванных т-тает.

                        Ос-снова п-проступ-пает из сс-нов...

 

            - Дальше не помню, - в глазах его был ужас.

            - С-спасибо, - холодно передразнила Маша. - А теперь, пожалуйста, спокойной ночи, нам надо с Георгием закончить разговор.

            Феликс встал и, переваливаясь, но быстро, выкатился из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь.

            - Если бы не вы, я могла бы его кокнуть, - задумчиво проговорила Маша, вынимая из сумочки пистолет. – Ставлю на предохранитель, – она передвинула рычажок. – А это еще что такое? – она уставилась на разорванный рукав, покрытый бурой сыпью.

 

            - У вас есть таз? Можете принести мне воды? И мыла?

            - Вы думаете, отстирается? И в мокрой блузке  вы как пойдете?

            - Извините, - Маша быстро расстегнула и сняла блузку. У нее были бледные костлявые плечи. Под отливающей лунным блеском комбинацией еле угадывались маленькие груди. Она подняла блузку поближе к свету и принялась ее рассматривать.

            - Ночью все равно ничего не видно.

            - Вы правы, придется идти так.

            С брезгливым видом она надела блузку обратно.

            - А где платок, с которым вы были вчера?

            - Платок?

            - Вчера вы его набросили на плечи.

            От моего вопроса Маша растерялась.

            - Не знаю...

            - Он был с вами?

            - Я ... я не помню.

            - Если вы его потеряли... У милиции могут найтись служебные собаки.

            - Собаки?

            Недавно решительное, лицо Маши теперь выражало ужас.

            - Им дают нюхать вещи, чтобы они шли по следу, - я больше всего боялся Маши и того, что она еще может натворить. У меня мелькнула в этот момент мысль, что если достаточно напугать ее, убийства прекратятся – а те, что уже совершились, возможно, все-таки останутся нераскрытыми.

            Но нарисованная мною схема показалась достаточно опасной и мне самому. Не так уж трудно было представить хриплое дыхание натягивающей до предела поводок овчарки на лестнице. Стук ее когтей по ступеням, резкий милицейский стук в дверь.

            - У меня есть пиджак, я дам вам. Где все случилось?

            - За рынком, около площади Нахимсона[1].

            - Вряд ли уже начался розыск. Мы можем попробовать взять лодку на Фонтанке и доплыть до Мойки. Это сбивает со следа.

            - Хорошо, - Маша надела мой пиджак и взяла в руки сумочку.

 

            Нам удалось найти лодочника и сговориться с ним за остатки моей получки.

            Голубовато-серая вода (почти неотличимая по цвету от неба) плескалась под килем. Лодочник попался молчаливый, его молчание сливалось с нашим. Лицо Маши было спокойно и задумчиво, на нем не осталось и следа недавней тревоги. Слегка откинувшись, она свесила одну руку за борт, в то время как другой крепко прижимала к себе сумочку.

            Мы оба находились на корме, но держались так далеко друг от друга, как только возможно. Каждый раз, как лодка проходила под мостом, наступала почти полная темнота, и столь же регулярно меня посещала пустая надежда, что, может быть, Маша воспользуется случаем и утопит свою утяжеленную пистолетом сумочку.

            Ничего подобного, однако, не произошло. Лодочник высадил нас на гранитные ступени спуска недалеко от дома, где жил Малахов.  Я проводил Машу до подворотни.

            - Дальше не надо. Я сама.

            Я пожал плечами и вернулся к ограждению набережной. Лодка все еще не отошла от спуска.

            - Поехали обратно, паря. Дело житейское. Даром довезу, - с добродушным смешком прервал свое долгое молчание лодочник.

            Я принял его предложение с благодарностью.

 

 

Тетрадь 12 л.

(1973)

 

1

           

Мне приходит в голову, что моя мама чем-то напоминает мне Машу. Чем же? Ничего похожего на жалкое и страшное сумасшествие, которое я попытался описать чуть выше.

Дело и не во внешности, хотя некоторое сходство налицо. И не в угловатом, нервном рисунке движений, иногда вдруг сменявшемся ненадолго отрешенностью, задумчивостью.

Возможно, тем, что ни за той и ни за другой я не вижу никакого выстраивающегося в линейную биографию прошлого?

А моя собственная биография, эта петля амфисбены? Моя собственная, хоть и имеет необычную форму, но в ней нет никакой двусмысленности, говорю я себе.

В том, что мне известно о прошлом Маши, бред перемешан с вымыслом. Революция, а тем более гражданская война – это ситуационный шок, как изнасилование, он разрушает память, после него трудно вспоминать, как все было,  и не только жертве. Я не знаю в точности, что  пришлось пережить Маше, но результатом стала болезнь.

Что общего с этим имеет прошлое моей мамы? То, что я его плохо знаю? Она и родилась-то через много лет после революции. И вообще, где это видано, чтобы родители излагали восемнадцатилетнему сыну свои биографии? После восемнадцати я ведь с ними не разговаривал...

 

Я знаю свой возраст. Я знаю, сколько мне было, когда я осмелился подойти к самому себе в школьном дворе. Ключевые числа:

4 мая 1958...

15 декабря 1969...

15 декабря 1975...

Плюс еще одна дата в феврале 1922, необходимая для точности расчета (я озаботился, чтобы уточнить дату своего прибытия еще в те – давние – годы).

Сейчас на дворе только 73-й. Ждать до 75-го, прежде чем я осмелюсь под каким-нибудь предлогом наведаться к родителям? Еще одной встречи с самом собой сценарием не предусмотрено. А я когда-то очень внимательно смотрел вокруг, надеясь заметить в толпе странного старика...

 

Но соблазн велик. Бездействовать невмоготу, и я достаю из глубины письменного стола бинокль. Если нельзя встретиться, то хотя бы посмотреть издалека...На время это решение меня успокаивает. Разумеется, я не собираюсь тотчас приводить его в исполнение и кладу бинокль на подоконник. Не в стол. Если символ на виду, действие может подождать. (За окном - снежная пустыня. Сугробы с торчащими из них прутьями.)

 

Пойду-ка я к И.А. С ним можно интеллигентно выпить в домашней обстановке.

Поначалу я поставил пределом для встреч с ним год своего выхода на пенсию. Потом... год встречи с самим собою. Теперь... но надо же в конце концов быть рациональным, пока тот я не поступил в университет, риск встречи не больше и не меньше, чем при любой прогулке по городу, просто надо избегать мест, где я часто появлялся, будучи  подростком.

Кроме того, на меня, видимо, повлияли разговоры с И.А.: “ у природы есть средства развести в стороны противоречивые причинные цепи ”.

Я снимаю телефонную трубку.

 

С И.А. приятно делить одиночество. Я в Купчино, он около Петроградской – около часа на предвкушение встречи. Самое малоприятное – отрезок от моего дома до метро. Сегодня это черные проплешины льда, свежие снеговые наносы. Посвистывает поземка. Надо быть осторожным, чтобы не сломать какую-нибудь там шейку бедра.

Но вот уже теплый поезд метро везет меня на другой конец города. В этот час народу немного, в вагоне я дремлю, меня убаюкивает тепло, привычный рев и качание подземки. Я вижу:

Поросшие тощей осокой дюны. Это берег моря – волны, над которыми колышется серый туман. Туман расходится, будто разорвали завесу, и становится виден скалистый остров, похожий на черный трон, куда волны забрасывают свою бледную пену. Трон этот пуст, но это страшнее, чем если бы на нем сидел кто-то.

Я просыпаюсь. Поезд подходит к “парку Победы” – сон мой продолжался не больше нескольких минут. Смысл увиденного мне непонятен, но указывает (мне кажется) на какую-то тайну, возможно, ту же самую, присутствие которой я так ясно чувствовал в детстве, однако если это так, то для семидесятилетнего автора этих заметок знаки поменялись на противоположные, и то, что манило его детское alter ego, старика отталкивает и ужасает.

Мне не хочется думать о тайнах. Чтобы отвлечься, я достаю из сумки детектив из серии “Подвиг” – чтиво, которое хорошо помогает от неприятных размышлений. Не так-то просто найти книгу, которая не напоминала бы о реальности. Даже в произведениях  густопсового “социалистического реализма”, к которым я прибегаю только от большой нужды, порою попадаются страницы, возвращающие к действительности, а я предпочитаю поменьше возвращаться к ней, за исключением тех часов, когда я работаю над своим манускриптом, – но это работа,  в то время как поездка в метро и встреча с И.А. должны быть удовольствием и отдыхом.

 

К сожалению, не я один нуждаюсь в отвлекающем чтиве. Поиск занимательной литературы превратился в настоящую охоту.

Здесь есть свои егеря, свои загонщики, свои заповедные места... Есть одинокие охотники, вроде меня.

Все же Петроградская Сторона – не моя улица Олеко Дундича. И тут свистит метель, но по дороге можно заглянуть в  театральную кассу или книжный магазин ... хотя в данном случае мне не попадается никакой заслуживающей внимания добычи под затрепанной обложкой.

 

И.А. cовсем не в таком благодушном настроении, как мне казалось, когда мы говорили по телефону.

Он подпрыгивает, подергивается, потирает руки, как марионетка на ниточках – характерный признак нервозности, вне зависимости от знака – доволен он, или чем-то расстроен.

- Слушай, Георгий, я не стану тебя  спрашивать, что ты делал до семнадцатого года... мы оба понимаем, это было бы не сильно вежливо. Но – предупреждаю с порога – не уверен, что всецело удержусь в границах...

- То есть, крайней невежливости не будет, будет обыкновенная?

- Если хочешь... Ты Когана знал?

- Какого?

- Ну, старого Когана, чекиста, Марка Гиршевича.

На это сложноозвученное имя в моей памяти что-то отозвалось.

- А когда я мог с ним встречаться? Во всяком случае, не в последние несколько лет.

Мы проходим в кабинет. На заваленном оттисками письменном столе горит большая уютная лампа. Садимся в кресла.

- В 68 он уехал в Израиль.

- В начале шестидесятых? Тоже не припомню.

- Он отсидел как троцкист, хотя троцкистом он не был. Его даже реабилитировали в 56-м – ему удалось собрать разные доказательства. В то время к доказательствам прислушивались. Невероятное везенье – сохранились документы. В двадцатые был довольно известной личностью. В протоколах съездов мелькает. Но вначале-то он  в органах работал.

- Что это тебя на такую старину потянуло?

- А очень просто  -  Коган в Израиле мемуары издал. И тебя там поминает.

- Интересно. И с какой же стати?

- Говорит, что ты был загадочной личностью. Что у тебя была кличка – или прозвище. Гость из будущего.

- Интересно, среди кого.

Я понял, конечно, что речь идет о том именно Когане, которого я знал, и, еще ничего не обдумав, занял оборонительную позицию.

- Когана мне действительно приходилось встречать несколько раз. Но едва ли я смогу сказать о нем что-нибудь хорошее. В том числе и насчет того, сколько стоит его слово. Хотя чего ради он стал бы выдумывать про кличку? Но я сам ни разу не слышал.

Вполне возможно (думал я), что И. А. в мемуарах Когана заинтересовало что-то другое, не просто кличка, пусть даже намекающая на то, что со мной приключилась, и о чем И.А. не может пока даже догадываться. Если Коган упоминает меня, то не ради прозвища. Утверждает ли он, что я работал на Органы, был, что называется, сексотом? Клички ведь давались агентам. Если я кем и был, то “секретным объектом”, а не агентом. Об этом Коган знал едва ли. Но мне надо быть готовым к неприятным вопросам со стороны И.А. Ему нет смысла  докапываться до истины, а значит всякое подозрение может оказаться смертельным для нашей дружбы. Хотя я и старше, но я ведь не сидел. Не мне обижаться на его подозрительность...

Хотя, конечно, крыша у него едет.

 

Когда у него появится юный ассистент, мне надо будет отойти в сторону. Но мне бы очень хотелось иметь возможность вернуться сразу после неудачного эксперимента.

 

- По твоим рассказам выходило, что ты был совершенно незаметной личностью.

- У меня не было амбиций.

- А все же ты угодил в мемуары Когана.

- Я не сразу сообразил, что лучше быть незаметным. Скажи пожалуйста, под каким годом я у него фигурирую?

Я чувствую, что у меня появился шанс перехватить инициативу.

- Года он не называет... Ну, наверное, двадцатые...

- И сколько мне тогда лет, по твоему, было? В двадцать втором мне исполнилось восемнадцать. Но у меня никогда не было желания пробиваться вперед. Не было ощущения, что передо мной открылся новый мир. А тогда оно было очень у многих...

Знаешь, на Волковом кладбище есть надгробный камень. Похоронен некто Кугель – под надписью “Homo Novis”. Коган очень любил писателей.

- И что из этого следует?

- Я его видел всего несколько раз. Правда, у нас было много общих знакомых.

Во мне внезапно вспыхивает возмущение. Я приехал в гости к И.А. не ради занудного разговора. Пора о душе думать, и нате  –  его на разборки потянуло... Не помню, как, но к этому моменту мы уже оказались на ногах.

- Знаешь, Иван, по-моему, тебя заносит. У меня нет желания продолжать разговор в таком тоне. Следовательский, знаешь ли, тон. Ты еще лампу мне в глаза направь.

Слова были сказаны, запал подожжен.

- Ты это ... мне?

В звуке голоса у И.А. появилось нечто шипящее. Секунды перед взрывом.

- Что с того, что ты сидел? Сажали кого угодно. Следователей тоже. Меня не посадили – хотя могли. А про тон – вполне объективное замечание. Учишься, знаешь ли. Только вот надо ли было у них учиться.

Если взрыв и происходит, то его сила уходит внутрь. И. А. выпрямляется, лицо его бледнеет, зрачки становятся маленькими, как булавочные головки. Твердые кулачки сжаты.

- Знаете что, Георгий Валентинович. Не обессудьте, я думаю, мне лучше вас таки  попросить ...

 

2

 

Визит к И.А. кончился плохо, но дал мне толчок вернуться к воспоминаниям, которые я на некоторое время забросил. Не то чтобы я сильно расстроился, но хотелось отгородиться, уйти от забот и тревог сегодняшних к заботам и тревогам прошлого. Зачем мне нынешний день, когда я ничего не жду от будущего. Может быть, пройденный мною путь надо сравнивать не с петлей, а с неводом. Весь мой улов – там. Я даже и не знаю еще его толком. А узнаю -  по мере того, как  пишу. У меня не было времени разглядывать, что я поймал, ведь мне надо было вернуться на берег.

Желтоватые стены домов, белые улицы, метель, снег, тающий на лице – возмущение ушло быстро. Но не горечь…

От И.А. я не сразу поехал домой, а отправился в одно из полуподвальных кафе на Большом проспекте, из тех, где варят приличный кофе, но можно взять и вина, коньяка или шампанского. Ну что ж, ну что ж, когда-нибудь, наверное, можно будет сказать, что эти годы были не худшими для моей страны (начиная с Хрущева и до ... – так?). Двадцатые годы тоже были неплохими для “маленького человека”, каким я - с полным основанием - себя считаю.

Маленькие кафе располагают к воспоминаниям. Да и что мне осталось, кроме них? Петля должна замкнуться, дальнейшее мое вмешательство сценарием не предусматривается, отныне в них – главный смысл моего существования.

 

Итак, дознаватели, - с представителями этого сословия встречаться мне приходилось. Первая встреча произошла на конспиративной квартире вскоре после второго убийства, совершенного Машей. (Такие квартиры, конечно, существуют и сейчас –  чтобы сотрудники “органов” могли разнообразить методы работы.)

Прямо на улице ко мне подошли двое. В манере держаться их что-то напомнило мне шпану из моего детства. Что именно – нагловатые улыбки, взгляды? Один из них слегка сжал мой локоть, а другой сказал тихо: “ ГПУ. Пройдете с нами. Без глупостей!”

В обоих на вид не было ничего революционного. Это были молодые люди, одетые даже и не без щегольства. Модные спортивные галифе в елочку, заправленные в мягкие сапоги, спортивного покроя пиджаки – в их облике не чувствовалось ничего военного или коммисарского.

Я испугался, но не удивился. После истории с Машей я ожидал чего-то подобного. В постыдную панику, все же, не впал (как случалось при встречах со шпаной в детстве). Не задавая вопросов, я пошел вместе с молодыми людьми.

День был прохладный, но солнечный. Между уличных камней рос подорожник. Ослепительно желтели цветочки мать-и-мачехи. Я ждал, что поблизости дожидается автомобиль или, скажем, пролетка. Но мы шли, и ни того ни другого не было, так что я начал удивляться, не собираемся ли мы шагать пешком через половину города. (Я подумал почему-то о Большом Доме на Литейном, хотя он в то время еще не был построен.)

Мысль о бегстве возникла и исчезла – ноги еле слушались, я едва мог заставить себя  держаться  вровень с моими конвоирами.

Вскоре мы свернули в подворотню и затем в подъезд, а там поднялись на третий этаж. Один из моих сопровождающих постучал условным стуком.

На нас посмотрели в глазок и впустили в квартиру. Передняя была ярко освещена.

Тот, кто впустил нас... По поводу анахронизмов: до того, как улететь в прошлое, я, подобно большинству представителей моего поколения, успел прочесть знаменитый роман Булгакова. Теперь, вспоминая, я задаю себе вопрос – могло ли знакомство с ним (в особенности, образ кота Бегемота) повлиять на то, что произошло со мной на гэпэушной квартире.

Глаза у Макса были карие, с золотистым оттенком, как вода в озере или речке вблизи торфяников в солнечный день, но в глубине их, казалось, закручиваются водовороты. Я не успел отвести взгляд.

- Вам бы следовало у нас документы спросить, Георгий Валентинович. А вдруг мы бандиты... не говоря уж о  шпионах? – донесся, словно издалека, голос одного из молодых людей. – Проходите.

Мой взгляд тем временем совершенно заблудился в золотисто-карих глазах Макса. Золотые нитки на бархатном фоне закручивались странным и сложным лабиринтом. Что-то напоминало о моем путешествии сквозь время, вытягивало на свет то, что обычно сокрыто в глубине памяти. Я видел загорелую лысину Макса, и в то же время его глаза вели меня в глубину квартиры.

В том, что происходило дальше, самым главным были слова – вопросы, которые были мне заданы, и то, что я говорил в ответ. Но слов – никаких – я не помню. Я помню их звук – добрый, бархатный баритон густобрового Макса, а также резкий, требовательный, но в основе тоже добрый тон другого участника допроса. И я ничего не могу поделать со своей памятью.

Обстановка (та, которая мне запомнилась) менялась, словно в калейдоскопе. На самом деле это, наверное, было не так. Со мной работали трое: гипнотизер Макс Блох, дивизионный комиссар, по нынешнему генерал, разведки (ИНО ГПУ), Леонид Семенович,  и ассистировавшая им секретарша генерала. Благодаря гипнозу, поначалу мужчины казались мне врачами, а дама (несмотря на свое заграничное платье) -- медсестрой.

Лысый гипнотизер высек из меня, как Моисей из скалы, целый каскад – слов и цифр для тех, кто меня слушал, образов – для меня самого. Слов я почти не помню, а образы (сцены) – остались.  

Мне – лет десять. Я играю с нашей собакой Бациллой на даче. Между нами – прокушенный, наполовину спущенный резиновый мяч. Бацилла притворно рычит, я поддаю мяч ногой, она бежит, приносит его мне, держит в зубах, виляя наполовину раскрученным хвостом. Я сажусь на корточки, обнимаю Бациллу за шею, она выпускает мяч, пытается лизнуть меня в щеку, я уклоняюсь, зарываюсь лицом в ее густую, рыжую с черными подпалинами гриву. (Какой породы она была? Помесь лайки с колли?)

Где была дача? В Рощино, на Карельском перешейке. Быстрый обмен вопросами. Выясняется, что финское название поселка – Райвола. Километров сорок к северу от нынешней границы.

Летит белая “Ракета”, косо приподнявшись над водой. Я в этой “Ракете”. С родителями. Обшарпанный причал. Петергофские фонтаны и дворцы. Мощные, как грозовые облака, кроны парка.

После войны все пришлось восстанавливать, говорит отец.

... Или вот – узкий двор, задняя сторона дома, в котором я жила наша семья. Я играю в пинг-понг со старшими мальчиками. Пока не выиграешь, не отпустим, говорят они мне. Я снова проигрываю. Жди следующего, говорят мне. Жди! От них не отвязаться. Постепенно темнеет...

Я с ангиной дома. За окном – ураганный ветер, дождь. Октябрь 67-го. Наводнение. В промежутке между сообщениями о подъеме воды в Неве – передача о станции «Венера-4», впервые достигшей планеты Венера.

... Я снова рядом с Бациллой. Она лает. Мимо по переулку шагает шпана. Целый отряд. Как ни странно, почти по-армейски, колонной. Впереди – самые маленькие, в обтрепанной школьной форме. Второй ряд – подростки с наглыми глазами. Позади – самые старшие, с цепочками на запястьях, гирьками, ножами. Идут целеустремленно, им не до нас, но мне все равно страшно. Один из подростков оглядывается, сплевывает и ловко выстреливает в меня вишневой косточкой.

... Возраст мой уменьшается. Наши две комнаты в коммуналке. Я играю с мамой – мы лепим фигурки из пластилина. По радио говорят о полете Гагарина. – Хрущев хрущ, а Козлов козел, - говорю я и смеюсь.  – Ты что! Никогда не повторяй этого! – испуганно машет руками мама.

- Кто это – Хрущев? –интересуется генерал. – Никогда не слышал, надо бы выяснить.

Мне кажется, что со мною говорят врачи – на самом деле это Макс, его начальник и секретарша.  Секретарша что-то пишет. Впрочем, минуту спустя  – смена роли меня нисколько не смущает –  это уже не врачи, это инспекция из РОНО.

... Первомайская демонстрация. Вокруг красным-красно. Я еду на плечах у папы. Мы спускаемся с моста. Я оглядываюсь. Рядом плывет огромный грузовик, украшенный цветами. На стене здания во весь рост силуэт Ленина, на другой стене портреты. Я узнаю только портрет Хрущева. Начинается снег.

Теперь те, кто меня допрашивает, сделались интуристами. Они допытываются, кто изображен на портретах. Интуристов я боюсь и не хочу отвечать на их нахальные вопросы.

Все эти видения казалось мне (и кажутся) куда более реальными, чем запомнившиеся бытовые детали сеанса.

В конце сеанса гипноза Макс Блох превратился в доброго сказочника. Мы сидели в светлой комнате с высоким потолком, и он что-то говорил мне добрым монотонным голосом. Я был ребенком лет десяти (о, как приятно было чувствовать себя ребенком!). Кроме нас со сказочником в комнате находились девочка моего возраста в светлом платье (секретарша)  и мальчик постарше, в штанах до колен, белой рубашке  и пионерском галстуке (генерал). Потом густобровый задавал мне вопросы по рассказанному (повторение пройденного), а я старательно отвечал. Даже сейчас ни его вопросов, ни своих ответов я не помню.

 

 

====================================================================================

Назад                                        <<< 01 02 03 04 05 06 07 08 09 10 11 12 13 14 15   >>>                                          Далее