5

 

            Году в двадцать пятом или двадцать шестом я встретил Когана в поезде. Было лето, я часто ездил по направлению к Сестрорецку. Лисий Нос, Морская,- места, названия которых манили меня с детства, но с родителями съездить туда не пришлось ни разу. Теперь я наверстывал упущенное. А может, меня тянуло поближе к финской границе...

            Паровоз неторопливо тянул состав. Пахло угольным дымом. Коган – растолстевший, обрюзгший, но узнаваемый – вошел на Ланской (я как «более городской» житель сел на Финляндском). Несмотря на жару, на нем было кожаное пальто, сапоги. Он уселся напротив меня.

            Заговорить он не пытался, развернул газету. Узнал ли он меня? Не знаю, однако время от времени я ловил внимательный взгляд похожих на ягоды черной смородины глаз. В тот раз я сошел на Морской, хотя билет у меня был до более далекого Лисьего Носа.

            (Позже, после войны,  нам довелось встретится в поезде, шедшем в Москву. Тогда я был узнан и мы сыграли несколько партий в шахматы, так что, наверное, он помнил меня все время. )

 

Толстая тетрадь 96 л.

(Дат нет.  Пометка: «хватит писать на обрывках»)

 

1

           

            Я встретился с Коганом в поезде, которым ехал в Москву  в 57-м. В плацкартном вагоне попахивало дымом. Народу было много. У нас оказались боковые полки.

            Поезд – из «простых», которыми брезгают люди «с положеним», отправлялся в девятом часу и должен был прибыть по назначению в несусветную рань. За окном мелькали огни питерских пригородов, но спать, конечно, было рано, да и трудно, пока не успокоится весь вагон. Мы оказались лицом к лицу за столиком.

            На этот раз Коган не изображал ловца шпионов. Тяжелое, с нездоровой кожей лицо – бурые пятна, шелушащиеся скулы, расколола улыбка. Половины зубов не было. Маленькие глазки потускнели, но их взгляд впивался, как прежде. Теперь в нем читалось узнавание.

           - А-а... Студент... Ге-оргий... Помню. Сколько лет прошло. Свиделись.

Интенсивность его взгляда не уменьшалась, глаза продолжали ощупывать мое лицо, руки, что-то для себя выясняя.

- Я тоже вас помню.

- Ну здравствуй...

- Здравствуйте...

Из-за моих странных отношений со временем я порой теряю чувство собственного возраста. И сейчас мне вдруг показалось, что мне нет еще двадцати. Ощущение быстро прошло, слишком очевиден был ущерб, нанесенный жизнью Когану.

            Нетрудно было догадаться, что передо мной один из недавних ЗК, выпущенных после ХХ съезда. Позже, перебирая в уме подробности этой встречи, я осознал, что он пытался понять, сидел я или нет. Ответ (правильный) был отрицательным, и о лагерях мы не говорили.

            Позже, когда я подружился с И.А., он, знавший многое о многих, говорил мне, что Коган просидел много лет по обвинению в троцкизме, его сажали дважды, до и после войны. Чудом спасся от смерти. По словам И.А., он тяжело стыдился своей отсидки и обвинения.

            - Тебе сколько лет-то будет?

            - Пятьдесят три...

            - Здорово. Время тебя не берет...

            Пустой разговор мог продолжаться долго, мог угаснуть без продолжения, но пассажиры в отделении напротив расставили шахматы и мы подсели к ним. Я спросил разрешения сыграть с победителем.

 

            В тот год мне почему-то все время попадались на глаза светловолосые ребята с широкими, похожими на будущую Гагаринскую, улыбками, подобно тому, как был однажды период, когда мое внимание почти ежедневно привлекали одноногие женщины. Трудно сказать, дело в статистической флуктуации или внимание может настраиваться на определенную волну, как радио. Шахматисты были из таких.

            Один из них вскоре проиграл другому и они улыбаясь пригласили меня за доску. Играли они слабо. Вскоре место второго занял Коган.

            Он оказался сильным, но чрезвычайно медленно думающим противником. К ребятам присоединились подошедшие из другого вагона знакомые девчата и они полностью уступили нам доску.

            К полуночи мы успели сыграть три  партии – одна ничья, один проигрыш, одна победа...

 

2

 

            Может и хорошо, что я с И.А. в ссоре. Появление Амфисбены слишком близко... Но И.А мне очень не хватает, и я пускаюсь в воспоминания о том, как мы познакомились.

 

            Надо сказать, что еще перед войной, зная, что рано или поздно там будет работать И.А. (он ведь рассказывал мне, что долгое время, до того, как стать профессором в университете, работал именно там), я перешел лаборантом в Физико-Технический Институт.

            И.А. там не было. Осторожно наведя справки, я выяснил, что он в физтехе работал, но его посадили... Можно представить, много ли это добавило мне оптимизма, хотя в будущем он должен был освободиться и даже снова устроиться в институт.

 

            Вернувшись с войны, я постарался как можно быстрее снова втянуться в рутину. Рутинная работа помогает не думать.

            В этом плане со смертью вождя ничего не изменилось, разве что мне перестали сниться кошмары. Я так же ходил по утрам на работу, так же оставался, если требовали, сверхурочно, любовался, не показывая своих чувств, охваченными страстью к познанию молодыми физиками.

            Они были избранными и знали это -- чего вы хотите, если еще абитуриентами приходилось проходить конкурс, характеризующийся двузначным числом – и вообще, эта профессия, как никогда раньше, была в центре внимания! Я должен был им казаться скучным стариком.

            Но после того, как умер Сталин, страх отпустил меня быстрее, чем других. И, так сказать, бесповоротнее – я ведь знал, какие беззубые годы лежат впереди. Я был счастлив, что дожил до конца опасной эпохи, и будущее меня устраивало.

            В то время я еще не вел записок, но тем больше думал – о будущем и о прошлом. Не обязательно у себя дома (в то время у меня была комнатка в коммуналке). Холодными белыми ночами, гуляя по городу...

 

            В какой-то мере я проецирую свои нынешние размышления в прошлое. Тогда я не думал о черных дырах, о них еще не говорили. Это недавно, перед самой ссорой, И.А., знавший, что я читаю по английски, подарил мне новенькое английское издание «The Large Scale Structure of Space-Time». Hawking and Ellis. Cтивен Хокинг, нарождающаяся знаменитость, чья слава усиливается тем, что этот кембриджский ученый - калека, прикованный к инвалидному креслу. Книга полна рассуждений о космических монстрах.

            Но я не мог не думать – уже тогда -- о времени, которое только что миновало. Оттуда веяло тьмой, тянуло холодом, как из погреба – передо мной, когда я вглядывался в мутное стекло белой ночи – возникали – и гасли фантомы... Память выплевывала слова, слышанные юношей начала семидесятых – ГУЛАГ, зэки. Обрывки информации, пронесенные через годы. Зэки еще не начали возвращаться, и в общих чертах я знал о сталинской системе гораздо больше, чем товарищи по работе и люди,  встречавшиеся мне на улицах.

            Черные дыры, по Хокингу, тоже порождают фантомы.

            Но тот, кто остался снаружи, никогда не узнает того, что же произошло за горизонтом событий, откуда не выходит свет. Если кто-то вернулся, значит, он не попал за горизонт... Больше всего Хокинг почему-то боится, как он выражается, «голой сингулярности». Странный случай – эмоции в научной книге.

            Мне трудно описать в точности мои тогдашние чувства, но, если воспользоваться тем, что я думаю теперь, у меня было ощущение человека, который пронесся в опасной близости от горизонта черной дыры, из-за которого нет возврата...

           

            Единственным моим тайным отклонением от рутины было то, что с самой демобилизации, вернувшись с войны, я с нетерпением ждал появления И.А., хотя знал, что должно пройти еще несколько лет ... Как только Сталин умер, я начал внутренне готовиться к встрече с ним.

            Я говорил себе, что ранний контакт с И.А. вряд ли сможет оказать серьезное влияние на будущие события, тем более, что я всегда, если нужно, смогу просто отойти в сторону, между тем как мне представится наконец неповторимый шанс удовлетворить свое любопытство. В конце концов, на пенсию по возрасту мне предстояло выйти задолго до того, как И.А. предложил мне стать его домашним секретарем. Разумеется, я не собирался сообщать И.А., кто я такой.

            К тому жу (говорил я себе) – вдруг понадобится как-то воздействовать на И.А., подтолкнуть его к его открытию?

            Я недооценил эмоциональный эффект этой встречи.

 

            И.А. появился в институте году, наверное, в 55-м, еще до массового освобождения.  Будучи на двадцать лет моложе того издерганного полусумасшедсшего старика, которого я так хорошо помнил. Ему помог выбраться на волю кто-то из атомных академиков.

            Он был тощий, седоватый (короткие волосы волчьего цвета), с мгновенно нацеливающимся на тебя и тут же уходящим в сторону взглядом. В этом взгляде не было уклончивости, – укол шпаги краток. Описывая И.А., добавляю что-то от входившей в те годы в моду романтики («Бригантина поднимает паруса...»). Ну и от своей любви к И.А. Если не его – кого еще я могу назвать своим другом? (Что ж – я проговорился!) Но мы в ссоре. И мне не следует к нему приближаться. Петля должна замкнуться.

            ... Блестящий, надломленный, уходящий в себя, гаснущий, и на минуту становящийся таким, каким, вероятно, был до лагеря – словно старый танцор, забывающий о том, что перенес уже два инфаркта. Я узнал его сразу, до того, как услышал его имя, хотя между трагиком 50-х и клоуном 70-х было на поверхностный взгляд мало общего. Но для сближения я ничего не предпринимал. Главное – он здесь, у меня на глазах. В силу его темного прошлого и неясного будущего – кому можно без риска с И.А. общаться, помимо служебных обязанностей, было неясно тоже. Я чувствовал, что рано или поздно волны должны будут прибить его ко мне.

 

            Ставку, несмотря на шаткое положение, И.А. платили достаточно высокую, ведь в должности старшего научного сотрудника его восстановили. Тарифная сетка для научных работников была установлена еще в 46-м году, с тех пор зарплаты не менялись, если не считать одного нолика, который у всех  стерли в 61-м году при Хрущеве, и даже сейчас, в 75-м, когда все смеются над инженерами, зарплаты «доцентов с кандидатами» кажутся достаточно солидными. В то время ставка ст.н.с. была огромной, раз в восемь больше средненародной. К концу первого года после возвращения И.А. купил «москвич».

            В то время существовала только 401-я модель, по образцу немецкого «Опель-кадета». Мой отец приобрел такую же, только позже, подержанную, в начале 60-х. Поездки с отцом (говорил я уже об этом?) окрашивали по особому все мое детство. И теперь новенький «москвич» оказался у И.А. Это, впрочем, не помешало его машине вовремя сломаться, для того, чтобы мы могли, наконец, по-настоящему познакомиться.

 

            Как-то раз институт бросили «на картошку» (на самом деле на уборку моркови) в один из пригородных колхозов. Я постарался оказаться рядом с И.А. Соседней грядкой завладели три дамы – пожалуй, самые бойкие в лаборатории. Их почему-то называли «тремя сестрами», хотя сестрами они не были.

            Было странное, переходное время, все чего-то ждали, но еще боялись смеяться над порядками в государстве открыто, даже над очевидной глупостью вошедших в систему штурмовых выездов «доцентов с кандидатами» на уборку урожая. Но страх уменьшился. И.А. тоже сторонились все меньше.

            Был теплый сентябрь. И.А. припарковал свой «москвич» (темно-синего цвета) у края поля, на краю шоссе. Теперь «москвич» маячил вдали – не больше букашки. Гряды, ботва, ящики. Ровное, без единой морщинки, серое небо. Роща. Только-только начинающие увядать листья.

 

             «Сэр Галахад продрался наконец через лес и оказался рядом с обширным огородом, примыкавшим к замку. А надо сказать, что в тот час на огороде работало тридцать три белокурых девы, тридцать три рыжеволосых, тридцать три брюнетки, и была с ними еще одна золотоволосая дева необычайной красоты.

            И при виде сэра Галахада девы приостановили работу, а золотоволосая дева вышла вперед, держа в руках превеликий кочан капусты, и обратилась к сэру Галахаду, говоря: «О сэр рыцарь! Сам господь видно послал тебя, нашего ради избавления, ибо томимся мы здесь уже долгие годы. Знай, сэр рыцарь, что все мы жертвы ужасного колдовства, из-за которого должны мы от рассвета до заката трудиться на этом огороде.»»

            Рассказ И.А. барышням нравился. Они то и дело хихикали, а когда речь зашла о девах, повстречавшихся сэру Галахаду, они выпустили из-под головных платочков свои собственные разноцветные пряди. При этом все – и сам И.А. в первую очередь, продолжали выдергивать из земли и складывать в ящики бледную анемичную морковку.

            «О прекраснокудрая дева! Скажи, прошу, свое имя, расскажи, кто твои товарки, и поведай, как постигло вас сие ужасное несчастье. А я клянусь вас тотчас от него избавить, не будь я сэр Галахад, рыцарь доброго нашего короля Артура!»

            «Я – принцесса Мелюзина. Эти девы все королевской крови и среди них не менее двенадцати королевских дочерей, а заколдовал нас жестокий волшебник Клингзор.»

            И.А., разумеется, безо всякого стеснения вплетал в свою историю позаимствованные отовсюду имена и темы. Главное – удерживать внимание.

            «Но возможно ли справиться с волшебником силой оружия, не прибегая к ответному колдовству?»

            «Знай же, сэр рыцарь, тот, кто в помыслах чист и в делах безгрешен сможет справиться с любым колдовством!»

            «С этими словами золотоволосая дева бросила внезапно огромный кочан капусты в сэра Галахада. Сэр Галахад выхватил из ножен меч и тотчас кочан превратился в ужасную голову с оскаленными зубами, а меч сэра Галахада со стуком ударил эту голову и расколол ее ровно надвое!»

            «В тот же миг и другие кочаны на огороде Клингзора превратились в оскаленные головы, и из земли полезли до зубов вооруженные рыцари, а девы, кроме золотоволосой Мелюзины, все, как одна попадали в обморок.»

            «Берегись, сэр рыцарь, воскликнула Мелюзина. Не ты один пытался справиться с Клингзором! Взгляни – она указала на стену замка, с которой – теперь это было отчетливо видно, свисали порубленные и окровавленные рыцарские щиты.»

            И.А. явно увлекся. Смешков больше не было.

            «А вот и сам волшебник!»

            «Действительно, стоявшее на грядке чучело...»

            И.А. выпрямился и из-под руки посмотрел вдаль. Вдоль гряды к нам приближалась похожая на чучело фигура колхозного бригадира в ватнике и сапогах. Бригадир размахивал руками, но слов (он что-то кричал) еще не было слышно. И.А. вернулся к прерванному рассказу.

            «Стоявшее на грядке чучело превратилось в сгорбленного старика с непомерно длинными руками, который теперь взмахами рук, казалось, выдергивал из земли и направлял облепленных землей воинов.»

            «Сэр Галахад однако не устрашился и, взмахнув мечом, направил коня навстречу Клингзору и его воинам.»

            «Благородный меч его легко разил врагов, благо их головы не были еще прикрыты  шлемами. Вот уже приблизился он к самому Клингзору, поднял меч, как вдруг сзади раздался оглушительный крик, подобный крику птицы, от которого кровь стыла в жилах. Оглянулся Галахад – и что же? Оборотилась огромной птицей дева Мелюзина, взлетела на высокую башню, и уже приготовилась броситься оттуда на славного рыцаря. Клюв ее – из стали, на концах крыльев и на лапах – стальные когти, глаза огненные сверкают... »

            «Взмахнул Галахад мечом – и отсек Клингзору руку. Взмахнул второй раз – и отсек другую. Взмахнул в третий раз – и голова скатилась с плеч. Между тем бросилась вниз Мелюзина, клекот вырвался из медного горла.  Поднял меч Галахад – и ударила из кончика меча белая молния, протянулась к концу клюва. Вошла через клюв, а вышла через когти острые, и из середины груди вырвалась. Ветви ее ударили в замок, раскололи стены, с тяжким грохотом посыпались вниз камни, а птица стала облачком голубого дыма, которое развеял ветер.»

            «И только после этого очнулись девяносто девять прекрасных дев, поднялись с земли, и, как есть, приблизились к сэру Галааду. А были они босые и в льняных рубахах без рукавов, и слезы радости бежали по щекам их, и падали, увлажняя ткань рубах, как роса утренняя...»

            Бригадир, наконец, добрался до нас.

            - Все, последние машины сейчас придут. Ящики, ящики несем до дороги.

            - А что потом? – И.А. утер локтем пот со лба.

            - Что – конец работы!

            Ящики к краю поля доставили быстро.

 

            - Ну что – ко мне? – И.А. стоял, положив руку на капот «Москвича». - Хотите, Георгий, поедем с нами?

 

            По дороге у «Москвича» засорился карбюратор. Не то чтобы полностью. На холостом ходу мотор исправно работал, но глох при попытке дать побольше газа. Однажды мне пришлось попасть в похожую ситуацию. Решение было мне известно.

 

            Водить я научился еще до войны, благодаря гипнотизеру Максу. По-настоящему освоился в военные годы. Ремонтировать машины приходилось часто и помногу. 

 

            Откинув капот, мы смогли определить положение заслонки, при котором мотор давал максимально возможные обороты. Открыть чуть больше, – он чихал и останавливался. Зафиксировали рычажок при помощи кусочка проволоки. Проверили что, если очень плавно отпускать сцепление и не трогать газа, на второй скорости можно тронуться с места.

            Дамы, при поломке помрачневшие и переставшие хихикать в ответ на каждую реплику И.А., снова развеселились. Глаза заблестели. Пока мы возились с карбюратором, они столпились вокруг (я помню прикосновение груди, обтянутой грубой тканью штормовки, к своему плечу).

            Когда мы наконец вернулись в город, И.А. предложил отметить удачное возвращение. Купили портвейна. Он тогда еще жил в коммуналке - у него была большая полупустынная комната с кариатидой и старинным камином.

 

            Хотя вся эта ситуация мне нравилась – дорожное приключение, разгоревшиеся щеки, развязавшиеся языки, я не хотел искушать удачу. Не хотел рисковать, чтобы возможное (и даже вероятное) продолжение – дамы, как одна, были незамужние – затмило фундаментальный факт, преодоление барьера, разделявшего нас с И.А.

 

            Выпив стакан портвейна, я улыбнулся И.А., извинился перед дамами, и ушел.

 

3

 

            Время было переходное и из-за домашнего дебоша ни у кого никаких неприятностей не было. Дамы слухов не распускали. Стучать (как при Сталине) на такие мелочи вроде бы уже не имело смысла, тем более, неизбежно пришлось бы подставляться самим. С другой стороны, отсидка еще воспринималась как пятно на биографии, что исключало мотивы брачной охоты.      

            На следующий день И.А. – веселый, раскованный (никакого надлома не чувствовалось) – сам разыскал меня в институте. Рабочий день кончился, но я часто оставался на вечер (как, впрочем, и И.А.).

            - Пойдемте где-нибудь погутарим.

           

4

 

            Я на распутье: начать с рассказа о наших с И.А. походах по забегаловкам, о наших с ним поездках в Крым (это было значительно позже – но так ярко светится в памяти) или о том, как в тридцатые годы, благодаря Максу, я обучился вождению автомобиля. Это не означает, что я подробно расскажу обо всем – меня больше и больше заботит проблема времени, которого осталось так мало: меньше года, и что будет потом, я не знаю. Смогу ли я продолжать свои писания?

 

            Макс: «Когда человек умирает, его ‘я’ рушится в себя, как многоквартирный дом, в который попала бомба.» Предвидел ли он свою смерть?

 

            Забегаловки. Достаточно сказать, что в тот день, когда после поездки на поля И.А. разыскал меня в институте, мы пошли с ним в «рюмочную». Их существовало сравнительно много, правда, там обычно приходилось стоять, ввиду отсутствия нормальных столов и стульев. В значительно менее многочисленных пивных, с гораздо более резко выраженным делением на своих и чужих, появляться было неприятно.

 

            Нет, пожалуй, о Крыме. Лучшие годы...Грозы, розы, периодическая паника на пляжах, когда к берегу несет «минное поле» (трогательные проблемы смывной канализации), красноватые скалы, тяжело переносимая для северян дневная жара, но такие нежные вечера, дальние осыпи в фиолетовой дымке.

            Первый раз мы с И.А. совершили ошибку – поехали в августе. Не знаю, у него в том году  не было другой возможности или желания откладывать?

            В биологическом возрасте между нами было лет 10 разницы. Но с самого начала он взял себе роль лидера. Можно даже сказать –  хозяина. Я не имел ничего против того, чтобы разыгрывать из себя слугу, разумеется, в определенных пределах. Такие отношения ничуть не противоречили глубоко укоренившемуся чинопочитанию советского общества и никого не удивляли. Я был немножко шофером, немножко камердинером, немножко наперсником. Не претендуя на равенство, меньше риска случайно поссориться раньше времени  ...

 

            Прошел 56 год. Вскоре после ХХ съезда И.А. реабилитировали. Для него наступили годы без страха. С какой-то яростью он бросился наверстывать упущенное -работа, вино, женщины, пожалуй, именно в таком порядке.

            Насколько далеко отступил страх, видно из того, что у него появился в это время приятель, служивший в КГБ. Из нового поколения - тех, что пришли в Организацию после войны, принимали как должное реабилитацию, осуждали Сталина. Не без юмора, моложе И.А., и полный такой же яростного, как он, желания жить на всю катушку.

            Поездка, о которой я пишу, относится к году моего рождения, 1958.

 

            Михаил Константинович присоединился к нам в Симферополе. «Москвич», к моему удивлению, ни разу не сломался, но мы с И.А., рулившие попеременно, здорово устали от жары и вьющейся серпантином дороги. Надо было успеть к самолету, который доставил М.К. из Ленинграда.

 

            Жара стояла такая, что даже на ходу не имело смысла открывать окна. Поставив машину около здания аэропорта, И.А. не пожалел запасов питьевой воды – смочил полотенца и бросил на крышу. В зале ожидания было ничуть не прохладнее, но нам повезло – рейс прибыл без опоздания.

            М.К., с улыбкой до ушей, в легкой рубашке «Апаш», с легким чемоданчиком заграничного вида, вышел в зал одним из первых.

            - Сок? Нет! Какой сок, ребята. Из буфета, с температурой 36,6? Едем скорее! К морю!. Если вы устали,  рулить буду я!

            И.А. (даже И.А.) не возражал.

 

            М.К. гнал уверенно, со всей скоростью, которую позволяли виражи серпантина. На заднем сиденьи меня начало укачивать, не так, как в детстве, но все же... До просьбы остановиться все-таки не дошло. У перевала стало немного прохладнее, мы открыли окна. Любопытство перевешивало – в детстве я побывал с родителями в Крыму дважды, летом 64 и 66 года, последнего лета перед холерой. Интересно было снова видеть те места, по которым доводилось проезжать несколькими годами позже. В первый раз мы ехали тогда на троллейбусе, мне казалось, что я умираю. Потом родители брали такси, но нам приходилось несколько раз останавливаться под недовольное ворчание водителя. Меня тошнило.

            У поворота на Ялту нас остановил гаишник, но, едва взглянув на документы, протянутые М.К., он козырнул и отстал.

            В просветах между скалами все чаще мелькало море. Пахло горячей хвоей. Сосны с длинными иглами, не похожие на карельские, были в точности как в моих детских воспоминаниях.

 

            В Ялте мы остановились в гостинице «Южная».  Просторный двухкомнатный номер на троих. С балкона открывался вид на корабли и на уходящую в сторону Ливадии дугу набережной.

            Я вытянулся на кровати. И.А. достал черновики (он писал статью) и тоже прилег – нередко он работал лежа. Впервые на моей памяти он счел нужным прокомментировать свои занятия. Каким-то оправдывающимся тоном, обращаясь к М.К., он произнес:

            - Все равно слишком жарко, нужно кое-что поправить, пока не забыл.

            М.К. держался ернически. Такой раскованности я не видел с конца двадцатых даже у сотрудников госбезопасности, которые в любые годы позволяли себе больше, чем простые смертные.

            - Говорят, в  «Южной» Гамов останавливался. Георгий Гамов, физик ваш, который потом к американцам перебежал. Мемориальной доски только не хватает...

            Самое необычное, что это не было провокацией.

            Трудно проверить, но я убежден до сих пор, что это была всего лишь нервозность людей, которые еще недавно ни при каких обстоятельствах не хотели бы оказаться вместе, а теперь, чувствуя по отношению друг к другу инстинктивную симпатию, старались, как умели, быть деликатными, надеясь подружиться, но скрывая свои усилия.

            М.К. был из нас самым молодым – до конца войны его не успели даже призвать в армию. Похоже, он переживал из-за этого – ведь по его словам он сбежал из дому, в расчете попасть на фронт, когда ему еще не было пятнадцати. Но его бросили на уборку урожая, потом поставили работать на завод, а когда исполнилось 16, направили комсомольским уполномоченным в освобожденные районы. В конце войны он оказался в Прибалтике и с партизанской войной «лесных братьев» познакомиться все же успел. Основная разница с солдатом на линии фронта была та, что он располагал почти полной автономией, и у него было гораздо больше шансов выжить.

            После войны он успел побывать в Монголии и Китае – и тоже отнюдь не в составе молодежных делегаций. Глядя на него, можно было понять, что свобода – это наркотик. Тому, кто почувствовал ее вкус, остановиться трудно, и результаты могут оказаться столь же гибельными.  М.К. выглядел невероятно удачливым авантюристом. Возможно, он старался произвести на нас именно такое впечатление, но делал это обаятельно и легко, и копаться в его мотивах никому не хотелось.

 

            - Кто знает, может когда-нибудь повесят доску, что здесь отдыхали некие И.А с М.К. Пойдемте лучше поужинаем,  предлагаю на правах старшего по званию.

 

            Уже стоя в дверях, он с тревогой спросил И.А.  - А это – может лучше забрать с собой? – он показал на разбросанные по кровати черновики И.А.

            Мы давно так не смеялись. Мгновение замешательства – и вот уже М.К. смеется вместе с нами.

 

====================================================================================

Назад                                        <<< 01 02 03 04 05 06 07 08 09 10 11 12 13 14 15   >>>                                          Далее