5

 

            По предложению И.А., мы направились в полукруглую «Ореанду». Как ни странно, М.К. раньше не бывал в Ялте, а И.А. бывал, но давно, еще до войны, и не хотел в первый же вечер разыскивать смутно помнившиеся маленькие ресторанчики, которых, возможно, давно не существует. Я знал ресторан при гостинице «Ореанда» благодаря поездкам с родителями. Память не удержала ничего хорошего – спор с официантами, не хотевшими пускать в зал ребенка после семи вечера, жирный суп «Харчо», который меня заставляли глотать через силу (мы только что приехали из Ленинграда, и меня страшно укачало по дороге) – но ресторан у набережной было легко найти.

            Кухня была «не фонтан», ресторан дорогой, обслуживание медленное, но для нас, желавших подружиться, это не имело значения.

            - Мир вырывается на финишную прямую. Главное – не растерять накопленного преимущества. Доверие – это капитал. Повсюду, во всем мире, люди просыпаются к новой жизни, и у этих людей ни одна страна не вызывает такого доверия, как мы...

            Хотя разговор скатился к политике, мы удерживались от споров о политике внутренней, развивая куда более романтическую тему пробуждающегося «третьего мира». М.К. мечтал, чтобы его послали на работу в эти страны, например, куда-нибудь в Африку или в Индокитай.

            - Многое из того, что происходило у нас, абсолютно непростительно, но это наше собственное дело. Нам самим с этим разбираться.

            - Жить с этим или не жить, - по выражению лица И.А. трудно было понять, соглашается ли он с М.К., поддакивает ли ему, или напротив, хочет сказать, что с этим жить невозможно. Он улыбался, почти не раздвигая губ.

            Самый младший из нас несся на всех парусах. Трудно сказать, чувствовал ли он, где его бригантину могут ждать опасные подводные камни.

            - Главное, что мы успели признать это раньше, чем кто-нибудь по-настоящему швырнул нам это в глаза. Например, пока не появилось книги, где нет ничего, кроме правды, и в то же время вся эта правда направлена целиком против нас.

            - Некоторые книги, я слышал,  появлялись... на Западе...

            - Ну, если в них и была правда, то слишком небольшая ее доля, и потом это была личная правда – что произвошло с автором самим, что он сам видел, а этого недостаточно. Страшной была бы общественная, народная правда, которая была бы никак не связана с правдой государства.  Но такое очень трудно написать. И потом, процесс уже пошел, партия сама сказала, что у нас была неправда. Мы поставли невероятный эксперимент, который до нас никто не ставил. Трудно избежать ошибок. Катастрофой для нас был бы полный разрыв между народом и государством.

            - Развод и девичья фамилия...

            - Ни одно государство в мире не признавало до нас своих ошибок. Я надеюсь...  Смешно, я надеюсь, что чужое доверие нам поможет... Доверие помогает становиться лучше. Я разговаривал с делегатами во время фестиваля прошлым летом, они такие наивные, светлые ребята.

 

            После войны не осталось людей, которые знали что-то о моей  правде. Не имело смысла привносить в этот разговор мое личное знание, поэтому я по большей части молчал.

            - Ну ладно, Миша, высокая теория - это хорошо, но куда же ты сам предпочел бы отправиться – в Африку или в Азию?

 

            М.К. поднял бокал с коньяком, посмотрел на свет.  Салаты давно были съедены, следующая перемена заставляла себя ждать.

            - Пожалуй, в Азию... Мир полон чудес, но там их все-таки больше. Взять хоть заброшенные буддийские монастыри. Я ведь рассказывал, как я был в Монголии... Тантрический буддизм... Фантастика – религиозная порнография. Но впечатляет – эдакие гигантские фигуры во весь потолок...

 

6

 

            Мы досидели до закрытия. Паузы между переменами блюд тянулись долго, располагая к выпивке. Нужно ли добавлять, что коньяк с советским шампанским – опасная смесь. Когда мы вышли на улицу, воздух яростно пах цветами – казалось, каждый глоток добавляет что-то к опьянению.

            Видимо, пока мы сидели в «Ореанде», прошел дождь. Цветочные ароматы накатывали волнами – розы сменялись магнолиями. Прибоя было вообще не слыхать.

            Пройдя немного по набережной, мы повернули от моря. Не берусь восстанавливать в деталях наш путаный маршрут, но главной узловой его точкой оказалось кладбище.

 

            Стена кладбища и прилегающий к ней кусок тротуара, казалось, висели в пустоте, окруженные чернильной южной тьмой. Единственный на этом участке улицы фонарь освещал также полуоткрытые железные ворота, с которых свисал обрывок цепи. Света хватало, чтобы различить вблизи входа силуэты памятников.

-         Зай-дем? – И.А. сделал приглашающий жест рукой.

            Я, мне кажется, пожал плечами. М.К. шагнул за ворота первый.

            От мокрой земли поднимался пар. По мере удаления от фонаря, свет стремительно слабел. Мы не успели зайти далеко, когда неподалеку послышался придушенный крик.

            - Это еще что такое? – громко воскликнул М.К. – А ну, ребята, давайте разберемся!

            Мы повернулись и осторожно двинулись в гущу памятников, прислушиваясь, не будет ли повторения.

            - Помогите...- начал было голос совсем близко и замолк. Тон был скорее неуверенный, вопросительный.  Что-то звякнуло, щелкнуло.

            Другой голос, срывающийся на петуха от страха и от злости:

            - А ну, б..., мать вашу, валите, сейчас всех мочить буду!

 

            И.А. в ответ разразился трехэтажным лагерным матом, уложив его в интервал ничуть не более длинный, чем вся предыдущая фраза. Силуэт М.К. метнулся  в сторону, раздался глухой, с хрустом, удар, еще один, что-то металлическое загремело по камням, женский голос воскликнул «ой!» и вся эта серия звуков завершилась мужским мучительным стоном.

            - Так, - голос М.К. звучал трезво и по-деловому. – Иван, я его держу, перехвати-ка, у него, кажется была пушка. Надо посмотреть, куда улетела. Сейчас, я его тут  разок еще об памятник приложу, чтоб не дергался. Георгий, помогите даме.

            Одинокий силуэт у памятника был дамой. От  нее липко пахло портвейном. Я взял ее за плечи. Она хихикнула.

            - Ну, влипла... Ой, мальчики, он жэ ш мэнт...

            - Точно, - подтвердил И.А. – В форме. Старлей.

 

            - А ты не дрейфь, мы тоже не лыком шиты. Все, нашел, порядок. – выбрался М.К. из-за памятника.

            - Найдем, б..., всех, всем вам вышка будет, - прошептал милиционер и вяло задергался.

            - Дурак, ты что ж это нам говоришь, - в голосе М.К. была ласковая насмешка.         - Ведь другие б тебя за это убили. Бандиты, скажем. Им же ш терять нечего. А я поучу тебя любя, по-братски.

            С этими словами он снова резко и коротко ударил милиционера в живот. Тот согнулся.

            - Отпусти его.

            И.А. отпустил. Милиционер повалился на мокрую землю.

            - А теперь запомни. Пистолет свой найдешь в ялтинском Управлении. Понятно? Адрес знаешь? Можешь рассказать, что надрался и потерял его при неудачной попытке изнасилования. Все. Это тебе для памяти, - М.К. пнул скорчившуюся фигуру в зад.

 

7

 

            У меня сохранилась черно-белая фотография Тамары на диване в «Южной». Юбка задралась, видны измазанные глиной трусы.

            - Ну, мальчики, ну п-ц, - боромотала она.- Ну вы даете...

            С ночным дежурным все было улажено, И.А. разжился у него даже бутылкой портвейна. В основном пили И.А. с М.К., благосклонно поглядывая на Тамару.

            От того, чтобы заснуть прямо в кресле, меня удерживало только любопытство. «Несносный наблюдатель», мог бы сказать я о себе словами Пушкина о Стерне.

            У М.К. был фотоаппарат со вспышкой. Он достал его и сделал несколько снимков.

            - Ты бы сходила помылась, - сказал И.А.

            До Тамары дошло не сразу. Потом она хихикнула, встала и пошатываясь двинулась в ванную.

            - Лучше прими душ, а то утонешь, - посоветовал И.А.

 

            Из-за полуоткрытой двери доносился плеск воды. М.К. достал из сумки красивую плоскую коробочку и бросил на столик перед И.А.

            - Шведские.

            - Георгий совсем засыпает.

            - Я на диван переберусь, - но вместо этого я просто закрыл глаза.

            - Давай перенесем его, не спать же ему в кресле.

            Меня в самом деле перенесли на диван.

            Последнее, что я видел, приоткрыв глаза, перед тем как действительно заснуть – голую Тамару на пороге ванной комнаты, приподнимающую – надо думать, для большего соблазна -- загорелыми крестьянскими руками свои похожие на дыни груди.

 

8

 

            Утром первым поднялся М.К. Я быстро присоединился к нему. Надо было разгребать завалы. Из вещей при Тамаре была только сумочка, тоже вымазанная в глине. Правда, в ней нащелся паспорт с черниговской пропиской, какие-то ключи, записная книжка, клочок бумаги с адресом в Ялте, мятые купюры, всего –  на пятьдесят с чем-то рублей.

            И. А. и Тамара все еще спали. М.К. успел отнести милицейский пистолет в Ялтинское управление КГБ. Когда он вернулся, Тамара по-прежнему спала,  но И.А. проснулся и с неодобрением разглядывал себя в зеркало. Посовещавшись, мы решили отправить Тамару домой, от греха подальше. М.К. вызвался отвезти ее в Симферополь и посадить там на поезд.

            На сборы ушла большая часть дня. Пока разбудили Тамару, пока купили ей билеты, пока свозили за остальными вещами (она снимала комнату с двумя подругами), пока рассчитались с хозяйкой... Тамара не сопротивлялась, наоборот, сама придумывала какие-то объяснения для подруг. По ее наморщенному лбу чувствовалось, что за ним идет напряженная работа. Она бросала искоса взгляд на М.К., на И.А. – и отводила глаза. Лучше было расстаться с ней побыстрее.

            Перед посадкой в машину, М.К. проверил карманы – все ли на месте? Как бы невзначай среди прочих документов  напоказ Тамаре мелькнуло комитетское удостоверение.

            Когда мы наконец остались вдвоем, И.А. вздохнул с облегчением.

            - Что нам сейчас нужно – так это легкая закуска с приличным вином.

 

9

 

            Память, наверное, пригладила, олитературила наш разговор. Удивительно, как мало от меня требовалось, чтобы И.А. доверился мне. В сущности, поддакивать в нужный момент, нажимать на невидимые кнопки. Внешне я был спокоен, но душа моя вспыхивала и обмирала, то, что я испытывал, не сравнится ни с каким наслаждением, которое тело наше способно испытывать в физическом мире: «Вот оно...».

            - Устал я, ты просто не представляешь, как. Все это не мое. Невозможность естественного течения жизни. Я выражаюсь неуклюже, я понимаю. Когда говоришь серьезно, всегда получается неуклюже. Сказать проще... Я не могу говорить за других, но... Взять меня самого, сколько раз мне уже ломали жизнь?

            Я не хочу, чтобы это повторялось снова. Если это случится, я, ей богу, не выдержу.

            У меня появилась одна мысль, одна мысль.

            Только... Ни слова об этом нашему М.К., ладно? Что-то он иногда меня стал пугать.

            - Странней было бы, если бы он тебя не пугал.

            - Сейчас я скажу тебе, что никому, наверное, не говорил. У меня появилась одна идея, когда я был там... в нашем северном пионерлаге. Полярной ночью. Мне повезло – я попал в больничку. Разжился «беломором». Было не очень холодно. Вышел на крыльцо, стою. Звезды. Крупные, как горох. И вдруг чувствую, – представляешь, почувствовал поток времени. В тех местах время на нашу планету рушится водопадом... Это, конечно, только чувство, у многих, наверное, в жизни бывают такие ... космические моменты. Но – ты знаешь, как зарождаются научные идеи? Часто это только невнятный образ, но в нем есть некая информационная энергия, есть сила. Если ты настоящий профессионал в науке, ты это чувствуешь, ты в состоянии отличить настоящее – от всякой ерунды. Дальше – дело изобретательности и упорства. Вчера ночью у меня был момент, когда мне удалось кое-что перевести в формулы. И я вижу, что в этом что-то есть.

            -  Что?

            -  Ни в коем случае не говори об этом М.К.

            -  Обещаю.

            -  Короче, мне кажется, я знаю, как управлять потоками времени...

           

            Перечитывая, вижу, что я воспроизвел содержание нашего первого разговора о времени довольно точно. Вижу также, что, по-существу, И.А. ничего не сказал. Но у меня тогда было ощущение рыболова, которому попалась на крючок главная рыба в его жизни. Я ведь знал, что у него должно получиться в конце!

            Разговор вскоре ушел в сторону, нас окружала гораздо более банальная магия южной ночи.

            Что еще можно добавить к рассказу об этой поездке? Когда мы вернулись в гостиницу, М.К. уже был там. Втроем мы очень весело провели несколько дней, хотя обошлось без приключений, подобных описанному выше. Потом, однажды утром, М.К. вызвали к телефону. В тот же день он уехал: «Служба».

                Мы вздохнули с облегчением. До этого момента мы, в основном, сидели в Ялте. За оставшуюся неделю мы с И.А. объездили почти весь Южный Берег... Каждый день И.А. добавлял к своим черновикам несколько страниц формул.

 

Тетрадь со следами крови на обложке

(по-видимому, из носа)

 

1

 

            Страх... Память о нем возвращается, сначала во сне, потом за письменным столом, над листом бумаги. Стол школьный, тесный, похожий на тот, что был у меня в детстве. 

            Когда я осознал, что круг не обязательно должен замкнуться?

 

            Начало 30-х.  Я все еще живу в одной квартире с Феликсом.

            Постепенно мы с ним помирились. Не то, чтобы подружились, не то, чтобы он полностью избавился от недоверия – но опять, как вначале, мы разговариваем вечерами, и иногда даже он читает (показывает) свои стихи. Идиллические минуты... Пожалуй, первое потепление у нас наступило после того, как исчезла из моей жизни Лида.

            Вторая причина перемирия – голод. В больших городах такого сильного голода как на Украине или на Кубани в начале 30-х не было, просто ввели карточки. Стали заметнее оборванцы с голодными глазами. Вечерами на них устраивали облавы. Меня, с моим особым положением, голод не коснулся. Я боялся слишком всматриваться в происходящее. Я был близоруким и дальнозорким навыворот – видел только то, что совсем близко, и то, что очень далеко.

            Из своей юности я принес память о том, что говорилось о голоде тридцатых в самиздате. Запомнились какие-то свидетельства родственников. Все – дальний план, общие очертания. То, что я видел вокруг – очень ближний план – соответствовало тому, что я знал. Промежуточные планы я домысливал. Попробовал бы я в эти годы собирать факты, по примеру будущих диссидентов! Впрочем, зная, на что обращать внимание, их можно было вылавливать даже из официальной прессы. Помню красный том «фолио»  – отчет бригады писателей во главе с Максимом Горьким о поездке на «Беломорканал». Тогда еще не боялись называть цифры. Пятьдесят с чем-то тысяч досрочно освобожденных заключенных – можно оценить, сколько их там всего было...

            Меня голод не коснулся, однако он коснулся Феликса. Помимо крошечной пенсии по инвалидности у него не было никакого постоянного дохода. За годы коллективизации цены очень выросли. Продуктовая карточка Феликсу полагалась самая скудная. Кроме того, калеке трудно было отоваривать ее, стоя в многочисленных очередях.

            От меня ему кое-что перепадало.

 

            И я и Феликс существовали на обочине этого куда-то мчащегося (или – рушащегося в себя) общества. Ничего мы от него не ждали. Я, в отличие от Феликса, в какой-то степени был защищен и пристроен. И у меня была цель – вернуться в свое время. Но нас еще объединяла ненависть к происходящему, о которой мы не говорили. К совчиновникам с оловянными глазами, способных брезгливо обойти умирающих на улице по пути к своим учреждениям. Что с того, что я если и видел воочию этих умирающих, то, может, один или два раза, не в Ленинграде, а во Всеволожске (колыбель трех революций от них хорошо охраняли) – а остальное достроил из принесенных из будущего воспоминаний (рассказов бабушки – она в те годы жила в Харькове, «самиздата», перепечаткой которого занялся И.А. в 60-е годы), из косвенных свидетельств, намеков, которыми полна повседневность. Однажды я видел облаву в Ленинграде на уличных проституток и бродяг, их потом отправляли на строительство Беломорканала (прямо так, в чем взяли, высаживали в снег, заставляли с нуля строить себе бараки – см. тот же отчет бригады писателей «великого печальника» Горького), – и ненависть рождалась от невозможности проявить открыто нормальные человеческие чувства, вступиться за людей, которых отлавливают, как бездомных собак.

 

            Эта ненависть вспыхивала, как солома – и прогорала. Оказавшись вне дома, я становился как все – или почти как все. Как и всем, мне приходилось участвовать в собраниях на работе, делать политинформации. Атмосфера в нашем вендиспансере была относительно мирная, а гипнотические сеансы Макса тогда еще помогали мне держаться.

 

            К Феликсу иногда приходили приятели. Чудаки и чудачки. Друзья по стихотворству. Жилищный кризис шел по нарастающей, наша квартирка была роскошью на фоне огромных коммуналок, где ютились другие. Бегущие из деревни стремились в большие города, как вода в воронку Мальстрема. У некоторых был лишь угол (ниша в коридоре, место на кухне). Феликс понимал, конечно, что только мое присутствие служит ему защитой от экспроприаторов.

            Я знал, что наступит момент, когда мои высокие покровители не смогут больше меня защищать. Скорей всего, сгинут сами. Не хотелось думать, что со мной станется после.

            Но в начале тридцатых их власти еще хватало, им еще было до меня дело...

 

            ...Воспользуюсь случаем пристроить еще несколько клочоков бумаги со стихами Феликса. Это усилит впечатление, которое я стараюсь передать.

 

                        О какой-то «победе над Солнцем» кричали,

                        Черная вода заливала окна.

                        Было ясно: Солнце уже не вернется.

                        Чужие жены солому мне стлали.

                        Хотелось сдохнуть.

 

            Еще:

 

                        Как спиртовой огонь над городом и миром

                        Безоблачных небес голубизна.

                        Волнами пышет жар – волна, еще волна.

                        Смерть равнодушная глядит с холма.

                        В глазницах та ж горит голубизна.

                        В полях коровий колокольчик лиры

                        Бряцает на пороге сна...

 

            - Ты что, Феликс, разве ж можно про это так понятно писать?!

            - Да и недоработано. Жар – это угли...

            - Кстати, может ли жар пыхать волнами? И что это еще за «порог сна»?

            - То, что не надо, у тебя понятно, а то, что надо – недоработано...

 

            В сущности, чудаки собирались у Феликса – и у меня – в поисках человеческого тепла. Искали себе подобных. Чудачества были только предлогом.

 

                        Чум и Чмя на холме высоком

                        Бодрым оком

                        Озирали окрестность.

                        Раскинулась вокруг неприлично

                        Загородная местность.

                        Тоска, тоска! – Чмя воскликнул, смеясь.

                        Чум спрыгнула вниз с холма,

                        Вскричала: «Очень много грязь!»

                        Чмя едва не упал, наклонясь.

                        Приехал Вася из Одессы.

                        Интересно, что все это разыгрывалось в виде пьесы.

 

            Скрипучая деревянная стремянка в нашей кухне, на которой стоят Чум и Чмя. Чум (черненькая, полненькая) двумя пальцами поддергивает юбку, обнажая бедро, и мягко спрыгивает босыми ногами на пол. Стремянка шатается, Чмя вынужден хвататься за стенку. Чтобы не упасть, ему требуется немалое искусство.

 

            Игры, выпивка, вечное парообразование ... то есть, образование пар. Стойкий запах пота.

 

            Когда выходишь в коридор, ощущение, что кто-то смотрит с темной лестницы в замочную скважину.

 

            Иногда, вероятно, это действительно было так. Ни скрытых микрофонов, ни камер тогда еще не было. Это потом И.А. показывал мне микрофон, который он обнаружил за вентиляционной решеткой у себя в квартире. Микрофон был, не мудрствуя лукаво, спущен на проводе.

 

            На лестнице у нас начал появляться лающий человек, – Афонька. Он приносил откуда-то коврик и ложился у наших дверей. Говорил: «Афонечке жить негде...». Когда к нам приходили гости – скалился и лаял. Иногда лаял и на меня с Феликсом. Иногда же удостаивал более пространного разговора: «Жирно живете, богато. А у Афонечки даже уголка нету. Поделитесь с Афонечкой.»

            Уж он-то наверняка подглядывал.

            Интересно, что мелкое начальство, обычно с яростью вылавливавшее бездомных, Афоньку не трогало. Дворник смотрел на него благосклонно. Домуправ делал вид, что не замечает. Феликс не выдержал и пожаловался участковому. К его приходу Афонька исчез вместе с ковриком. Участковый мрачно осмотрел квартиру –он, похоже, думал то же, что и Афонька: «Жирно живете, богато.». Коренасто усевшись на кухне, записал жалобы Феликса. Вскоре после него неожиданно явился представитель жилищной комиссии с целью замера жилой и общей площади. У дверей снова расположился Афонька.

            Чувствуя интригу, я пожаловался Максу. Ночью у двери на минуту взвился плачущий говорок Афоньки – и смолк, как отрезало. Больше мы его не видели.

            Все мелкое начальство на несколько месяцев сделалось по отношению к нам неправдоподобно, не по-советски вежливым.

            Но, по-видимому, эта история навела моих покровителей на мысль, что меня необходимо переселить в более безопасное место.

            Ради этого они затеяли целую конспиративную операцию. Замечание на полях – в свою близкую гибель они не верили. Что бы я им ни говорил. Альтруизмом они не отличались, значит, просто хотели сохранить «человека из будущего» для себя.

 

            Когда это было? Операция по моему переселению? Во всяком случае, до того, как город превратился в растревоженный муравейник, до убийства Кирова.

 

2

 

            Бабы гипнотизера Макса... У Макса было очень много женщин. Макс им покровительствовал – или дружил с ними? Любил он их всех... У него были средства, талант и обаяние для того и другого. Мне думается, женщины – самая глубокая (интимная) причина того, что Макс не сбежал вовремя на Запад. Вряд ли он сумел бы окружить там себя  эдаким гаремом - не то что в нашей стране, где в эпохи свершений всегда в избытке симпатичных отчаявшихся женщин.

            Наибольшим фавором у него пользовались страдающие томные красавицы.

-         Я вырос на Востоке, дарагой, - говорил он со вздохом. – Женской ласки мне всегда будет мало...

            С тех пор, как Лида осталась во Франции, он часто звал меня с собой. Я почти всегда отказывался. Я чувствую себя свободнее и лучше с женщинами, чем с мужчинами, тем более, чем с жесткими, злыми, энергичными, пахнущими потом мужчинами эпохи свершений. Но я боялся. Знал, что Макс недооценивает опасности. Как мог он думать, что за ним никто не следит?

 

            У Макса был лиловый автомобиль марки «Рено», который он привез из своей последней поездки во Францию в 1929 году. Он не знал, что поездка будет последней, иначе, наверное, сумел бы там остаться, как зацепилась в том же году Лида. С его-то профессией! Благодаря мне он ведь знал, какие грядут времена.

            Ему, наверное, казалось, что можно протянуть еще немного. Дома у него всегда было столько дел! Он так трогательно заботился о бесчисленных родственниках. Свадьба сестры в Киеве, квартирные дела племянника в столице. Положение его покровителя в перспективе первой пятилетки представлялось еще достаточно прочным.

            Поездки приносили законно заработанные средства, достаточные, чтобы превратить Макса в волшебника. Формально он ведь ездил по делам советской меховой монополии, каким-то таинственным образом связанной с мировым психоаналитическим движением.

            Кто же знал, что после поездки 29 года Максу больше не возобновят загранпаспорт? А высокий покровитель, чье положение внешне еще долго будет выглядеть непоколебимым, ничего не захочет или, вернее, не сможет сделать.

 

            Первой реакцией Макса, естественно, была паника. Но через несколько дней он смог встретиться с «нашим генералом», Леонидом Семеновичем и тот его как-то успокоил, что-то объяснил. Убедил стреляного воробья, что целились не в него. Что опала – это ненадолго, пройдет.

            Наверняка он предвидел, что Макс может не вернуться, и хотел сохранить его для себя. Он ведь тоже знал, что грядут опасные времена, и хотел продолжать разрабатывать меня – чем не золотой прииск сведений о будущем? Для этого  Макс был необходим, как промывочное решето золотоискателю. Плюс эгоизм начальника, чье положение зависит от преданности подчиненных. Не говоря уж о том, что бегство за границу в стране Советов всегда считалось худшим криминалом.

 

            Почему не стал перебежчиком сам покровитель? Самогипноз? Уверял себя, что еще есть время, что всегда успеется? Жалко было терять смысл жизни? Последний раз ему предстояло выбраться за границу во время гражданской войны в Испании, но этой возможностью для бегства он тоже не воспользовался.

 

            Машина способствовала гибели Макса. Вызывала зависть, привлекала излишнее внимание. Без нее у него было бы больше шансов уцелеть.

            Следовало избавиться от нее сразу, едва почувствовалась перемена ветра. Продал бы какому-нибудь писателю...

            Но Максу машины было жалко, как и множества труднодоступных в Союзе хороших вещей, которыми он с маниакальной настойчивостью окружал себя.

            Жалко даже перекрасить «Рено» в менее вызывающий цвет.

 

            Быть может, он слишком верил в себя как в гипнотизера.

 

            Я боялся даже с ним вместе садиться в одну машину – по крайней мере, днем - мне-то зачем лишнее внимание? Ночью – иногда. Порой Макс доверял мне руль, так я немного научился вождению. Страх слежки, проверок выматывал мне нервы. Макс успокаивал: «Да не бойся ты, они смотрят только на меня.»

 

            Но операцию по моему переселению он спланировал и провел блестяще. Благодаря женщинам.

 

            Одна из любимых Максом дам согласилась на обмен. Я видел ее только один раз, когда Макс привел меня посмотреть комнату. Томная женщина лет сорока, полногрудая, темноволосая, темноглазая, с темными кругами под глазами. Когда она глядела на Макса, шея ее вытягивалась, а глаза смотрели жалобно. У нее дочь лет пятнадцати, толстая, смуглая, с усиками. На стене гитара. Подробные описания имеют смысл, если смотреть на эту маму с дочкой, как на будущих жертв. Удалось ли им выжить? Продлить свой род? Не знаю. С другой стороны, время  несет столько опасностей, что почти на любого позволительно смотреть, как на жертву.

            Комната выглядела вполне прилично. Да и Макс уже предупредил меня, что это только первое звено в длинной цепочке. Обмен состоялся, и я оказался погребен в огромной коммуналке. Квартира находилась недалеко от Фонтанки, осваивая дорогу к ней по проходным дворам,  я вдруг узнал двор, где Маша некогда застрелила хулигана. Но я не успел освоиться на новом месте.

            Следующий обмен унес меня в одну из недавно построенных рабочих пятиэтажек недалеко от лесотехнической академии. Учительница, тоже лет сорока. Кружевной воротничок, синее платье. Голубая кровь? Там я тоже оставался недолго, и после очередного обмена возвратился в центр – на этот раз, на 14 линию Васильевского острова.

            - Неужели так трудно проследить всю цепочку? – спрашиваю я Макса. – Ваши люди ведь все равно помогают организовывать обмены.

            - Мы – разведка, -  говорит Макс, не вдаваясь в дальнейшие объяснения.

 

            Макс сказал, что мне надо уходить из вендиспансера. После убийства Кирова в органы хлынули новые люди, вмешиваться, чтобы защитить меня от молодых волков, становится все сложнее. Надо спешить, и лучше сменить работу, пока цепочка обменов не завершилась. Работу лучше тоже сменить пару раз, чтобы затруднить слежку.

            Прошло пара лет, пока цепочка завершилась. Я снова оказался в самом центре. У меня чистый паспорт – никаких следов смены прописки.

            - А если меня будут спрашивать?

            - Тогда – отвечай. Те, кто спрашивают – знают.

            На всякий случай Макс провел со мной (после долгого перерыва) еще один сеанс гипноза. Волшебник.

 

            -  Может быть, стоит потерять трудовую книжку?

            - Зачем? Что писать в новой трудовой книжке? Не надо паники. Нет причин отказываться от нашего первоначального плана. Ты всю жизнь остаешься на маленьких работах, никто на тебя не обращает внимания...

            Как ни странно, эту сторону дела Макс серьезно со мной обсуждает.

            Но я продолжаю нервничать.

 

            Операция по смене работы тоже завершилась успешно. Из лаборанта вендиспансера я превратился в лаборанта физико-технического института. По моему собственному настоянию – в этом случае я не мог позволить себе плыть по течению...         Наконец-то мне как-то могло пригодиться и мое физико-математическое образование на уровне первого курса университета, и даже моя недолгая работа в качестве помощника И.А.

 

            Мне трудно поверить, что следов действительно не оставалось. Мне до сих пор кажется, что Макс недостаточно серьезно относился к грозившей нам опасности. Конечно, у профессионала дело спорится даже тогда, когда он не очень верит в его нужность... Другое возможное объяснение: бойцы конкурирующего секретного ведомства настолько уверовали уже к тому времени в свое всесилие – ясно же, что к 37 году они были уверены, что можно сфабриковать любое дело – что никакой агентурной работой всерьез  не занимались.

            Откуда иначе к началу войны могло оказаться повсюду столько настоящих немецких шпионов?

 

            На какой-то срок в моей жизни наступило затишье. Время задуматься, оглядеться...

 

 

 

====================================================================================

Назад                                        <<< 01 02 03 04 05 06 07 08 09 10 11 12 13 14 15   >>>                                          Далее